Ирина Никонова о Михаиле Нестерове

Глава двадцать пятая

Писал Нестеров на квартире у Разумовой, в то время, когда она тяжело переживала, по словам Дурылина, семейное горе. Однако художник был далек от мысли запечатлеть состояние глубокой скорби. Легкая полуулыбка освещает лицо женщины, ее большие лучистые глаза полны живого, ласкового сочувствия к собеседнику. Поза Разумовой, линии ее одежды кажутся очень свободными, естественными. Это вносит в портрет мягкую подвижность. Портрет врача Разумовой интимен по своему характеру; в нем нет характеристики деятельности человека, свойственной предшествующим работам. Художник говорит только о мягкости, внимательности, внутренней ласковости своей модели. Видимо, Нестерова тогда занимала уже иная сторона, связанная с душевным строем человека, - ценность душевных качеств, их своеобразие. Со всей очевидностью это проявилось в портрете Елизаветы Ивановны Таль - подруги младшей дочери Нестерова, Натальи Михайловны,- написанном осенью, «Мысль о моем портрете,- вспоминала впоследствии Е. И. Таль,- родилась совершенно неожиданно как для меня, так и для всех окружающих, а также, по-моему, и для самого Михаила Васильевича. Это было в 1936 году. М.В. после тяжелой и длительной болезни (воспаление легких) никуда не выходил, томился бездельем и добродушно-насмешливо жаловался на строгости врачей и домашнего режима, которым должен был подчиниться, хотя, по его словам, чувствовал себя прекрасно. Один раз Михаил Васильевич обратил внимание на чрезвычайную бледность моего лица, сравнив его с белизной мраморной «флорентийской девы», стоявшей в углу, за диваном, и вдруг сказал:
«Вот бы сейчас Ваш портрет написать».

Предварительных эскизов сделано не было. Нестеров, по словам Таль, помимо позы модели большое внимание уделил окружающим мелочам - подушкам и особенно цветам, стоявшим в вазе около скульптуры. Этот портрет Нестеров не причислял к своим несомненным удачам, считая его, так же как и портрет Разумовой, этюдом. Уже закончив его, он писал А.Д.Корину 29 октября 1936 года: «Я плетусь в хвосте художественной жизни. Написал что-то вроде портрета, да боюсь, что заругаете, опять потом бессонная ночь, думы: чем ж как на вас потрафить? Вот до чего довели бедного старика!
Беда с вами, «молодняком», нам, людям века минувшего».
Однако портрет Таль, на наш взгляд, представляет безусловный интерес. Прежде всего поражает необычайно смелая композиция. Таль сидит на диване, а над ее головой помещен мраморный бюст, изображающий молодую женщину. Скульптура живо напоминает флорентийские портреты времен Возрождения. Художник как бы сопоставляет чуть холодноватую замкнутость мраморного бюста с внутренним состоянием портретируемой. Изображая Таль, он повторяет все линии скульптурного портрета. Полуулыбка, готовая стать горькой, застыла на плотно сжатых, темно накрашенных губах, резко выделяющихся на бледном матовом лице женщины, столь близком по тону к скульптурному портрету. Черное платье и волосы резко контрастируют с бледностью лица, со светлым ожерельем, резко выделяются на сером фоне. Женщина сидит прямо, поза ее кажется спокойной, но в сомкнувшихся пальцах рук, в повороте головы, в скошенных глазах, устремленных в сторону, чувствуется скрытое нервное напряжение. Оно подчеркивается спадающими вниз мелкими, кажущимися неживыми белыми цветами, стоящими в узкой стеклянной вазе. Это настороженное холодноватое напряжение человека замкнуто в нем самом и почти незаметно, как замкнут абрис фигуры, как неподвижна мраморная скульптура с застывшей на лице неопределенной полуулыбкой. Портрету свойственны внешняя импозантность образа, цветовая эффектность общего решения. Пышный узор подушки с крупными цветами, мраморный бюст, высокая спинка дивана, гордая посадка фигуры вносили известную парадность. Черты, наметившиеся в портрете Е.И.Таль, не были случайностью. Они находят весьма ясное выражение в следующей работе - портрете К.Г.Держинской.

Искусство Ксении Георгиевны Держинской, знаменитой певицы, ставшей солисткой Большого театра еще в 1915 году, всегда восхищало Нестерова, он был горячим поклонником ее таланта, Держинская бывала у него, часто пела в доме.
«У Вас, - писал Нестеров Держинской в июне 1937 года,- счастливо совпадает (говорит с Вами художник) такая приятная внешность, Ваше милое лицо, - с чудесным тембром, фразировкой, с Вашим искренним, пережитым чувством. Такое сочетание даров божиих со школой, умением - дают тот эффект, коим Вы так легкопокоряете слушателей - старых или молодых, восторженных или рассудочных. Важно то, что Вы их покоряете «комплексом», «данным» Вам природой и хорошей старой школой. Вот в чем Ваша большая сила и «магия», и я ей был покорен на минувшем прекрасном вечере, коего Вы были радостью и украшением, и я безмерно Вам благодарен». Нестеров нередко дарил Держинской свои этюды, бывал и у нее дома, внимательно относился к ее заботам и тревогам. Осенью 1936 года Нестеров сообщил певице о своем желании сделать ее портрет. «Присматривался» он ко мне долго,- писала Держинская Дурылину. - Часто, когда я приезжала к М.В., он отойдет от меня - я сидела на диване - и смотрит - то прямо, то отходя в сторону. Много раз он смотрел на руки. Мне он ничего не говорил, но я стала замечать, что он следит за мной. Сначала я далека была от того счастья, которое я потом узнала,- о желании М.В. писать мой портрет. Под конец стала догадываться...». Сеансы были начаты только в декабре. Нестеров выбрал ясный морозный день. По свидетельству Дурылина, художник, в отличие от своих прежних портретов, очень долго искал позу, костюм, обстановку.