Ирина Никонова о Михаиле Нестерове

Глава двадцать пятая

В 1936 году в творчестве Нестерова, по сравнению с предшествующими двумя годами, наступает известное затишье, однако это отнюдь не было затишьем внутренней духовной жизни. В то время Михаил Васильевич живо интересуется событиями в художественном мире. Заботится о доставке из Киева этюда к «Ивану Грозному», написанного Репиным с художника В.К.Менка, для предстоящей большой выставки в Третьяковской галерее. Нестеров посещает выставку Лансере и восхищается подлинным реализмом его работ. Москва в то время интенсивно меняла свой прежний облик - уже была введена в действие первая очередь Московского метрополитена, начал бурно осуществляться генеральный план реконструкции города, и на месте старого Охотного ряда приятель и сподвижник Нестерова А.В.Щусев завершал строительство нового здания центральной гостиницы города, старая Тверская преобразовывалась в новую улицу Горького. Нестеров видел эти перемены и отмечал уже без явного сожаления: «...ушла старина, пришла новизна». Симптоматично, что мысли его в то время обращены не в прошлое, а в будущее - к молодежи. Он много размышляет о направлениях художественного образования.

В апреле 1936 года он пишет большое письмо П.М.Керженцеву, назначенному в то время председателем вновь образованного Комитета по делам искусств при Совете Народных Комиссаров. В этом письме художник со всей присущей ему определенностью, даже резкостью высказывает свои взгляды на положение дел в художественном образовании. Нестеров никогда не стремился к преподавательской деятельности. Но судьба художественной школы была ему далеко не безразлична. Нестеров считал, что нельзя строить истинного искусства, не имея хорошо поставленных школ, обеспеченных высококвалифицированными учителями. «Тот реализм,- писал он П.М.Керженцеву, - к которому сейчас призывают работников искусств, который был у передвижников их расцвета, должен быть подлинным, основанным на знании, на серьезном изучении природы и человека, в ней живущего, действующего». Он писал о том, что художник должен знать свое дело, быть в нем сведущим, как врач, инженер, знать технику дела, писал, что «формализм», долгие годы царивший в художественной школе, подвинувший молодежь на легкий и нездоровый путь, не дал здоровых ростков ни в чем, не дал он и грамотных учителей.
«Тут нужна,- писал он,- та работа, которая была проделана за эти годы нашей армией. И вот тогда, когда наша молодежь будет грамотна, когда она научится смотреть на природу и жизнь трезвым глазом исследователя, она увидит в событиях нашего времени тысячи тем, увидит их впервые, восхитится ими, и это не будет «халтурой», а будет истинным творчеством, наступит подлинное возрождение искусства».
Он писал, что «художник, как и ученый, призванный к служению своему народу, к его просвещению, должен дать ему лучшие, самые здоровые образцы своего творчества. От великих греков, Ренессанса и до наших дней, до Пушкина, Менделеева, Павлова, так повелось...». Вряд ли эти мысли нуждаются в комментировании. В них звучит голос художника, понимающего смысл своего искусства, нравственный его смысл. Письмо Нестерова к Керженцеву было настолько программным, что 11 мая 1936 года газета «Советское искусство» опубликовала его полностью под заголовком «О художественной школе».

В конце мая 1936 года исполнилось пятьдесят лет творческой деятельности Нестерова, и естественно возникла мысль об устройстве его новой персональной выставки. Но Михаил Васильевич не согласился на это. При этом он ссылался на старость, нелюбовь к выставкам, сложность и опасность перевоза лучших вещей из Русского музея и Третьяковской галереи в Музей изобразительных искусств, наличие в то время других выставок (Репина и Лансере), разъезд на летний сезон и т. д. Но главная причина была в другом. Нестеров считал, что выставка, подводящая итог его пятидесятилетней деятельности, может иметь смысл только в том случае, если на ней будет представлена его картина «Душа народа». Сам же он полагал, что время ее появления еще не настало и он ни в коем случае сам не решится представить картину. Нестеров пишет Керженцеву, что даже если будет решено «выставить большую картину, то все же не следовало бы делать выставку большой. 30-40 доброкачественных вещей довольно: ведь так часто мы видим, что количество убивает качество выставленного». Выставка не состоялась, не было и официальных заседаний, от которых Нестеров тоже отказался, но домашние торжества, связанные с юбилеем, прошли шумно и многолюдно. Художник получил поздравительные письма и телеграммы, официальные и неофициальные. В доме было множество гостей - «говорят, человек до ста!». Обе комнаты Нестеровых превратились в настоящий цветник. Пела К.Г.Держинская, играл К.Н.Игумнов, приехала жена А.М.Горького, Екатерина Павловна, со своей невесткой; они привезли поклон от Горького и фарфоровую вазу с чудесной клубникой. Семейство Бубновых прислало огромный торт на китайском блюде... Но был еще один интересный подарок. В разгар торжества Нестерову сообщили, что принесли букет невероятных размеров. Цветы некуда было уже ставить, и Нестеров, недовольный, вышел в переднюю, где увидел огромный завязанный бумагой пакет. Он попросил его развязать и внести в комнату. Стали развязывать. Каково же было изумление, когда из пакета показалось улыбающееся лицо Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник, известной переводчицы и поэтессы, специально приехавшей к этому дню из Ленинграда.

В июне 1936 года Нестеров гостил у Тютчевых в Муранове. Он в последние годы любил бывать там, где ему все напоминало «былое славного поэта и его время». По возвращении из Муранова он начал писать портрет Елены Павловны Разумовой, своего домашнего врача. «Она, - вспоминает Дурылин, - горячо любила его искусство и с сердечным попечением, любящим вниманием относилась к самому художнику, оберегая его, как драгоценный сосуд. Маленький намек на недомогание - и она уже была при нем и принимала все меры, чтобы прогнать недуг и скорее вернуть его к любимой работе художника. Елена Павловна в совершенстве изучила организм своего пациента, великолепно знала психологию своего больного и, как никто, умела успокаивать «го мнительность, принимать те врачебные меры, которые, помогая больному, меньше всего препятствовали художнику заниматься насущным делом творчества».