Ирина Никонова о Михаиле Нестерове

Глава пятая

Из Рима Нестеров едет в Неаполь. Шумный приморский город с его разношерстной толпой, похожий на многие южные приморские города, не тронул душу. Художник посещает дворец Каподимонте, где осматривает коллекцию современной живописи, и Помпею - тихий мертвый город с его серыми камнями, подернутыми тленом времени, с его усталой тишиной. Вскоре Нестеров уезжает на Капри. «Живу я на Капри, - писал он Турыгину, - не замечая время. Премьерствую в искусстве, окружающие ко мне относятся симпатично». На Капри художник сделал около двадцати этюдов, которые считал удачными по живописи и намеревался показать на выставке в Москве. В Италии у Нестерова возникло очень твердое и ясное чувство: работать не покладая рук. «Всю энергию, какая мне дана, - писал он Турыгину, - употреблю на то, чтобы, что есть, того не зарывать в землю. Другого исхода нет, я должен быть художником...». Это чувство он пронес через всю жизнь и всю жизнь ему следовал. На Капри Нестеров (в то время он делал этюды к задуманной картине «Жены-мироносицы») вставал в три часа утра, когда рыбаки начинали вытаскивать сети. Чтобы не будить своих соседей, тихо пробирался на плоскую крышу дома, а оттуда уже спускался во дворик. До пяти часов работал, потом до восьми отдыхал, а в восемь часов купался, пил кофе, после завтрака до обеда опять писал этюды.

В отеле «Грот Блё», где Нестеров поселился в небольшой комнате с окнами, выходящими на море и Везувий, публика была разнообразная. Здесь жили немцы, англичане, гаведы2 датчане. Нестеров, не зная ни одного языка, тем не менее вступал в беседы, пользуясь разговорником («своей голубой книжкой»). Желая поддержать интерес к своей особе, говорил, что он из Сибири. На него смотрели как на человека, «если не похожего на Миклуху-Маклая, то все же довольно отважного». Он хотел закрепить свой успех среди тамошних жителей, оставить по себе память и расписал две двери своей комнаты, на одной из которых изобразил «Царевну - Зимнюю сказку», на другой - девушку-боярышню на берегу большого озера с церковкой вдали. Но Нестеров завоевывал симпатии еще и потому, что, в отличие от большинства русских, приезжающих за границу, говорил о России с восторгом и любовью. Старый англичанин проникся к нему уважением, узнав, что Нестеров читал книгу «Россия и Европа» Н.Я.Данилевского - публициста и идеолога позднего славянофильства. С Капри провожали его все обитатели отеля. Много было напутственных речей, пожеланий, безделушек, подаренных на память, а старые англичанки поднесли даже собственное стихотворение. Нестеров поехал в Париж. Попутно он посетил Милан, проездом увидел Швейцарию. В Париже поселился в Латинском квартале, в маленькой сырой комнате на улице Кюжас. На следующий день отправился на Всемирную выставку. Это была выставка 1889 года, где башня Гюстава Эйфеля как бы знаменовала конец XIX века и вместе с тем начало новой эры - эры XX века. Однако не Эйфелева башня поразила Нестерова. В художественном отделе выставки он заметил картину Жюля Бастьен-Лепажа «Жанна д'Арк слушает небесные силы» и с тех пор приходил к ней неоднократно. В письмах того времени Нестеров говорил о Бастьен-Лепаже как о величайшем из современных французских художников, ибо каждую его вещь, и в особенности «Жанну д'Арк», он считал проявлением «мудрости, добра и поэзии». Жанна д'Арк была изображена в саду, в глубокой задумчивости, погруженной в себя, в тот момент, когда она «увидела» между цветущими яблонями тени Людовика Святого и двух мучениц. «Вот когда пожалеешь, - писал он родным, - что не Ротшильд: купил бы эту вещь... Как она исполнена, сколько любви к делу, какое изучение, не говоря об настроении, глаза Жанны д'Арк действительно видят что-то таинственное перед собой. Они светло-голубые, ясные и тихие. Вся фигура, еще не сложившаяся, полна грации, простой, но прекрасной, она как будто самим богом отмечена на что-то высокое». И с удивлением Нестеров здесь же отмечал, что публика к этой картине довольно равнодушна. Кроме Бастьен-Лепажа его заинтересовал и другой французский художник - Пьер Пюви де Шаванн. Особенно сильное впечатление на него произвели росписи в Пантеоне из цикла «Жизнь св. Женевьевы». Впоследствии в своих воспоминаниях о заграничном путешествии 1889 года Нестеров писал: «Все в них было ценно для меня: их талант, ум и их знания, прекрасная школа, ими пройденная, - это счастливейшее сочетание возвышало их в моих глазах над всеми другими. Все мои симпатии были с ними, и я, насмотревшись на них после Италии, полагал, что мое европейское обучение, просвещение Западом может быть на этот раз завершенным. Я могу спокойно ехать домой и там, у себя, как-то претворить виденное, и тогда, быть может, что-нибудь получится не очень плохое для русского искусства».

Интерес Нестерова к творчеству Бастьен-Лепажа и Пюви де Шаванна, проявившийся уже в ранний период, в дальнейшем определил многие черты его искусства. В Париже Нестеров посетил Лувр, Люксембургский дворец с его галереей, был он и в Версале. Ему нравился средневековый Париж. Новый город с его толпой и будничными развлечениями толпы не увлекал. Он чувствовал, что в его художественном сознании уже зарождается что-то свое, и желание высказать это «свое» торопило домой. У художника была еще одна цель - увидеть «Сикстинскую мадонну» Рафаэля. Но сначала в Мюнхене, затем в Берлине, в Королевском музее, он осмотрел итальянских мастеров: Филиппо Липпи, Боттичелли, Перуджино, художников нового времени, среди произведений которых отметил для себя картину Менцеля «На заводе». Берлин, по сравнению с Парижем, поразил его пустотой, какой-то спячкой («будто все разъехались по дачам»), массой военных с набивными плечами и грудью, с бравым и наглым видом. Он замечает в письме к родным в августе 1889 года, что в Берлине, «куда ни плюнь, везде портреты ихних императоров царского дома. Вот отменная преданность престолу-то...». Из Берлина Нестеров едет в Дрезден. В воспоминаниях и в письмах того времени «Сикстинской мадонне» посвящено немало строк. Восприятие Нестерова не расходится с восприятием большинства людей его времени. «Я долго оставался в немом созерцании, прислушиваясь к своему (художественному) чувству, как к биению своего сердца. Картина медленно овладевала мной и проникала мое чувство, сознание. Первое, что я сознал, - это ни с чем не сравнимое целомудренное материнство... Проста и серьезна Сикстинская мадонна. Сосредоточенная мягкость, спокойная женственность, высокая чистота души, такая гармоничная с прекрасным юным телом». Первое впечатление закреплялось в нем все больше и больше. Когда Нестеров был в Дрездене через несколько лет, то боялся, что многое пережитое, передуманное, прочитанное и услышанное за прошедшие годы изменит его взгляд, но отношение художника к «Сикстинской мадонне» не изменилось до конца его жизни.