Ирина Никонова о Михаиле Нестерове

Глава двадцать вторая

Представления Нестерова о личности Павлова складывались постепенно и постепенно становились все более сложными. В течение своего пребывания в Колтушах художник наблюдал ученого и в момент беседы, и во время научных экспериментов, и во время отдыха, с молодой энергией играющего в городки. Они часто гуляли, Павлов показывал Нестерову место будущего научного городка, который тогда уже был заложен, рассказывал о том, что будет здесь через два-три года. Художник провел в Колтушах около трех недель. По возвращении в Москву он закончил портрет Кориных и более в том году не написал ничего значительного, как, впрочем, и в последующие два года. Нестеров, казалось, опять замыкается, уходит в себя. Видимо, художник еще не совсем твердо ощущал свой новый, избранный им путь в искусстве. 26 мая 1931 года он писал Елене Адриановне Праховой: «Работаю я мало, живу во всем (и в искусстве) «воспоминаниями». Область поэтическая, но она не всегда соответствует моему характеру, моей неугомонной природе. Так бы хотелось летом написать хоть один портрет, а писать не с кого... Вот и молчу- «а я все молчу и молчу», как говорил покойный Павел Петрович Чистяков, без умолку болтая о том о сем, больше об любимом нами всеми «искусстве»... Так-то, дорогая, и я все молчу».

В те годы Нестеров опять возвращается к прежней тематике, делает ряд повторений своих старых работ: «Свирель», «Лето», «За Волгой», «Два лада». Пишет такие произведения, как «Св. Владимир», «Отцы пустынники и жены непорочны», «Страстная седмица». В его работах звучат часто элегические мотивы: «Осень» («На пашне»), «Меланхолический пейзаж», «На Волге» («Одиночество»). Написано было Нестеровым в это время и несколько пейзажных этюдов с видами Муранова, Сочи и Бахчисарая, где он осенью 1932 года с большим удовольствием гостил у О.П.Шильцовой, своей давней знакомой еще по Академии художеств. Однако Нестеров в то время явно тосковал по портретам. Летом 1931 года в Муранове он мечтал написать О.М.Веселкину, но она долго болела, а потом уехала в Свердловск, где заведовала кафедрой иностранных языков в одном из технических институтов. В конце года Нестерова-портретиста посетила удача. Он написал небольшой этюд с сына, Алексея Михайловича. Нестеров нередко изображал его в своих работах, по словам Екатерины Петровны, «всегда восхищался его лицом, вполне сознавая его некрасивость». Алексей Михайлович обладал не только незаурядной внешностью, но и незаурядным характером. Он избрал необычную специальность коневода, любил степные просторы, русскую песню, русскую поэзию, сам писал стихи. Его лицо, по словам Дурылина, было одним из тех неповторимо характерных лиц, которые поражают и запоминаются надолго своим сумрачным своеобразием. Портретный этюд 1931 года возник почти случайно. Сын, только что вернувшийся из командировки, усталый, измученный, сидел в черном кресле у стола, и художнику понравилось освещение его лица. Однако чисто живописная задача не стала самоцелью. Этот небольшой по размеру этюд по своей психологической глубине принадлежит к одним из наиболее серьезных работ мастера. Перед нами усталое нервное лицо человека, бессильного побороть свою неотвязную мысль, способного лишь опустить тяжелые веки глубоко запавших глаз, напряженно, с усилием прижать голову к спинке почти невидимого кресла.

Спустя два года Нестеров сделал еще один этюд, изобразив сына в испанском костюме.
Написанный ярко и сочно, этюд полон порывистого движения. Во взгляде человека из-под низко надвинутой красной шляпы мы ощущаем нескрываемую энергию и внутреннюю активность; в скрещенных руках - с трудом сдерживаемое движение. Этюды настолько различны, что кажутся написанными с разных моделей. Нестеров больше любил этюд 1931 года, он его и выбрал наряду с портретом Кориных для выставки «Художники РСФСР за 15 лет» - первой для художника крупной выставке, в которой он участвовал после революции. У Нестерова всегда был свой замысел портрета, но при этом он прежде всего отталкивался от натуры, от личности модели. В 1931 году Дурылин предложил ему написать серию портретов русских писателей: Тютчева, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, однако художник не согласился на столь выгодное предложение. В его письме к Дурылину по этому поводу содержится до чрезвычайности глубокий взгляд на искусство портрета. «Предыдущее письмо Ваше, - писал Нестеров в мае 1931 года, - с предложением написать ряд портретов-картин, картин-характеристик, имеющих в себе, кроме основной, формальной темы, еще смысл и значение привходящее... заставило меня сильно пошевелить своими стариковскими мозгами. <...> И вот к каким выводам я пришел: нам, художникам-живописцам, как известно Вам, положен предел. Вы же указываете мне путь, лежащий за этим пределом. За ним начинается область нам неподвластная, чуждая, запретная. За нее лучше не совать нам свой нос, и вот почему: область, Вами указанная, - область литературы, поэзии, связанной с писательством, со словом, и эта область слова ревнива, она не допустит к себе ни живописца, ни музыканта, как они, в свою очередь, ощетинятся на излишнее вмешательство в их пределы - литературы, слова. Вы указуете на те базы, на которых мог бы я утвердить свое творчество. Они сами по себе ценны и характерны для названных поэтов, но для нас, живописцев, они в лучшем случае будут поводом сделать к этим поэтам более или менее удачные иллюстрации; не более того.