Ирина Никонова о Михаиле Нестерове

Глава четвертая

Начало своей творческой зрелости Михаил Васильевич обычно относил к моменту создания «Пустынника». Задумал он его еще летом в Сергиевом посаде, когда работал над картиной «За приворотным зельем». Тогда были сделаны все этюды, но заканчивалась картина в Уфе, где художник, примирившись с родными, проводил зиму 1888/89 года. Он, видимо, в то время был доволен жизнью, много работал, со вкусом отдыхал, катался на лошадях. К Новому году картина была окончена, и Нестеров повез ее в Москву. Поселился он в «Коммерческих номерах», в Лубянском проезде, что находились напротив Политехнического музея (в те годы была построена только его центральная часть), и начал показывать новую работу друзьям. Многим из них картина нравилась. Особенно горячо отозвался о «Пустыннике» Левитан, суливший успех художнику. Суриков тоже одобрил картину, но остался недоволен живописной стороной, особенно фактурой головы. И молодой художник, недолго думая, стал переписывать лицо - ведь оно-то и было для Нестерова главным. «Мне казалось: есть лицо - есть и картина; нет нужного мне выражения умиленной старческой улыбки - нет и картины... Мне, как Перову, нужна была душа человека, а я с этой душой безжалостно простился». С того дня десятки раз Нестеров стирал написанное, и у него не только не выходила «живопись», но он и не мог напасть на прежнее выражение. Рискуя протереть холст, художник по нескольку раз в день переписывал лицо, пока не нашел того выражения, которое искал. В период этих мучительных поисков и страха утерять главное, уже однажды найденное, Нестеров получил известие, что картину хочет посмотреть П.М.Третьяков, и очень боялся, чтобы тот не застал бедного «Пустынника» без головы. Третьяков приехал неожиданно - к счастью, картина была уже готова.

«Московский молчальник», как писал Нестеров спустя много лет, смотрел «Пустынника» долго, «сидя, стоя, опять сидя, подходил, отходил, задавал односложные вопросы, делал замечания, всегда кстати, умно, со знанием дела. Пробыл около часу... неожиданно, вставая, спросил, не могу ли я уступить вещь для галереи?» Сбывалась заветная мечта. Давно еще отец, Василий Иванович, говорил, что только тогда он будет убежден в том, что его сын истинный художник, когда картины его будут в галерее Третьякова. Несмотря на охватившую радость, Нестеров утвердительный ответ дал «степенно». Третьяков спросил о цене, Нестеров неожиданно для себя назвал большую сумму - пятьсот рублей - и со страхом ждал решения. Однако Павел Михайлович не возмутился, а прехладнокровно сказал: «Я оставляю картину за собой». Только к вечеру Нестеров, поверив наконец своему счастью, отправил радостную телеграмму в Уфу. Третьяков настойчиво советовал послать картину на Передвижную выставку в Петербург, и художник после раздумий и сомнений склонился к этой мысли. Картина молодого экспонента была принята единогласно на XVII выставку Товарищества. Она горячо была встречена многими, особенно молодежью. Среди более старшего поколения передвижников лучше других отнесся к картине Н.А.Ярошенко, с которым Нестерова еще в Москве в период работы над конкурсной картиной «До государя челобитчики» познакомил И.М.Прянишников. Ярошенко одобрил «Пустынника», пригласил бывать у него. Знакомство переросло в дружбу. Нестеров на протяжении многих лет, как в родной семье, проводил время у Ярошенко и в Петербурге, в доме на Сергиевской, и в Кисловодске. «Пустынник» как художество, - писал впоследствии Нестеров, - ему (Н.А.Ярошенко), как и всем, тогда понравился, ну, а как тему мне не ставили в вину, быть может, по молодости моих лет, «по неразумению» моему». На эти строки нельзя не обратить внимания. По всей вероятности, новый характер «Пустынника» не был замечен в то время. Ведь и такие столпы передвижничества, как Г.Г.Мясоедов, М.П.Клодт, Е.Е.Волков, готовил для той же XVII Передвижной картины, названия которых говорят сами за себя: «Вдали от мира», «Схимник», «В ските». Однако «Пустынник» Нестерова весьма отличен от этих работ, и прежде всего по своему более высокому художественному качеству. Нестеров заявил о себе не только как о художнике новой темы, но и нового ее понимания. Имя его с тех пор прочно вошло в историю русского искусства.

В картине все было необычно - и ее большой размер (для столь, казалось бы, камерной темы), и колорит, построенный на серебристо-серых, зеленовато-блеклых, синеватых тонах, и композиция, и соотношение фигуры и пейзажа, и, наконец, сам образ. Осенняя приглушенность тонов. Серебряная гладь озера, лес, окаймляющий противоположный берег, стройная елка с редкими ветвями на переднем плане - все точно застыло в молчаливом спокойствии. Первый снег уже оставил следы на холодной синеющей земле, на тонких, поблекших, точно замерших стеблях травы. Только ветка рябины, блеклые гроздья которой уже тронуты серебром увядания, неярким цветовым акцентом входит в этот застывший в своей молчаливой красоте пейзаж. Не нарушая тишины, опираясь на палку, неслышной походкой осторожно ступает старец в монашеской одежде, в лаптях, с четками в руке. Из-под низко надвинутой на лоб скуфейки выбиваются седые, уже начинающие по-старчески желтеть пряди волос. Лицо его полно того неопределенного выражения, в котором как бы соединяются погруженность в размышления и мягкая полуулыбка. Красота природы, окружающей старца, привычна ему, как мир близких чувств, он весь растворен в тихом ее созерцании. Именно эта природа порождает молчаливое сосредоточенное настроение, полное покоя я внутренней тишины. Основной идеей картины является органичная слитность человека и природы. Это и придает образу пустынника обобщающий смысл. Картина независимо от желания автора, стремившегося не столько выразить жизненную философию, сколько запечатлеть определенный тип человека, приобрела почти программный характер. Художник как бы говорил зрителю: в естественной гармонии с природой, вдали от «мирской суеты» и повседневных «пустых помыслов» человек может найти внутреннюю сосредоточенность, нравственное успокоение и ясный смысл своей жизни. Природа в своей чистой и тихой красоте выступает здесь не только как предмет созерцания, но и как фактор, активно участвующий в формировании мировоззрения человека. Нестеров представляет жизнь вдали от мирской суеты, «пустынножитие» как определенное условие для формирования духовной стойкости и целостности человеческой личности.