Все мы знаем Михаила Нестерова как великого русского художника. Но мало кто знает, что он был не менее одарен и как писатель. Нет, Нестеров не писал романов и художественных рассказов. В самом конце жизни, в 1941 году он выпустил книгу воспоминаний под общим названием "Давние дни". И те немногие, кто прочел ее, согласятся, что художник Нестеров писал словом не менее прекрасно, чем красками. В этой книге содержатся воспоминания художника практически обо всех периодах его жизни и творчества. Удивительный, неповторимый, такой сложный, но и такой незабываемый 19-й век, век расцвета русской культуры и искусства, открывается нам с этих страниц. Рассказы о себе, и о своих друзьях - Сурикове, Левитане, Коровине, Крамском, Ге, Третьякове и многих других - являются бесценными свидетельствами о жизни лучших людей того времени. Конечно, мы не будем приводить здесь всю книгу, в этом нет необходимости. Если вы желаете, вы сможете найти ее в продаже (хотя и с некоторым трудом). Ограничимся лишь первой частью воспоминаний, посвященной, в основном, периоду становления Нестерова как художника и его работе над своими лучшими картинами. Но мы уверены, что прочтя эти двадцать страниц вы непременно захотите познакомиться и со всей книгой. (Остальные главы книги "Давние дни" опубликованы на сайте в других разделах, см. верхнее меню).

"Кто не знает, что воспоминания, мемуары - удел старости: она живет прошедшим, подернутым дымкой "времен минувших". И это придает им особый аромат цветов, забытых в давно прочитанной "книге жизни". В предлагаемых очерках, в некоторых воспоминаниях о людях, об их деяниях, о том, о чем люди когда-то думали-гадали, прочитавший очерки, быть может, найдет немало субъективного, но иначе оно и быть не может, так как моей задачей и не было вести протокольную запись виденного, услышанного, и в очерках своих я говорю так, как понимаю г, чувствую, нисколько не претендуя на непогрешимость. Природа моя была отзывчива на явления, жизни, на людские поступки, но лишь Искусство было и есть моим истинным призванием. Вне его я себя не мыслю, оно множество раз спасало меня от ошибок, от увлечений. В художестве, в темах моих произведений, в их настроенное, в ландшафтах и образах беспокойный человек находил тихую заводь, где отдыхал сам и, быть может, давал отдых тем, кто его искал. Я избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им наш тихий пейзаж, человека, живущего внутренней жизнью. И в портретах моих, написанных в последние годы, влекли меня к себе те люди, путь которых был отражением мыслей, чувств, деяний их.

В тихий весенний вечер 19 мая 1862 года, в Уфе, в купеческой семье Нестеровых произошло событие: появился на свет божий новый член семьи. Этим новым членом нестеровской семьи и был я. Меня назвали Михаилом в честь деда Михаила Михайловича Ростовцева.
Родился я десятым. Было еще двое и после, но, кроме сестры и меня, все дети умерли в раннем детстве.
Род наш был старинный, купеческий: Нестеровы шли с севера, из Новгорода, Ростовцевы - с юга, из Ельца.
Отец мой - Василий Иванович - был человек живой, деятельный, по общему признанию, щепетильно честный. В домашнем быту всецело подчиненный воле матери, вне дома, однако, проявлявший, где надо, характер твердый, прямой. Вообще же отец был горячий, своеобычный и независимый. Бывали случаи с ним совершенно анекдотические. Помню, как однажды принял он приехавшего с визитом нового губернатора. Отец был тогда большим стариком, лет семидесяти, и по положению своему весьма заметным в городе, и новые губернаторы и архиереи делали обычно ему визиты, и отец, смотря по тому, какая слава тому предшествовала, приказывал принимать или не принимать, когда те приезжали к нему.
И вот однажды такой губернатор, с плохой славой, приехал невзначай. Отец узнал о приезде в тот момент, когда его превосходительство уже входил в переднюю, одна из дверей которой вела в зал, другая в кабинет отца, и он, ничтоже сумнящеся, приоткрыв дверь, громогласно скомандовал нашей девушке Серафиме, встретившей уже гостя: "Скажи ему, что меня дома нет..."
Ясное дело, что дальнейшее знакомство при таком приеме продолжаться не могло. Нередко бывали случаи, что отец особо надоедливым дамам-покупательницам наотрез отказывал продавать модный товар, говоря, что товар этот у него есть, но он "непродажный", и все упрашивания провинциальных дам, "приятных во всех отношениях", не изменяли решений отца.
Когда отец убедился, что я - его единственный наследник - к торговле не гожусь, он постепенно стал сокращать дело, а затем и совсем прикончил его. А так как он был очень трудолюбив и без дела оставаться не мог, то скоро и нашел себе занятие по душе: его выбрали товарищем директора открывшегося тогда Общественного городского банка, одним из инициаторов коего он числился.
Я помню это время. Отец исполнял свои новые обязанности со всей аккуратностью, ему присущей. И он особенно ценил то, что его имя как бы служило гарантией тому, что новый банк оправдает надежды, на него возлагаемые, как на учреждение надежное, солидное. Таким оно и оставалось до конца.
И тут были курьезы. Не раз он поднимал ночную тревогу. Будили и приглашали в банк по этой тревоге и директора, и еще каких-то служащих только потому, что отцу померещилось, что, когда запирали кладовую банка, то не были положены печати, или еще что-нибудь в таком роде. В городе о таких тревогах старика знали, благодушно о них говорили и спали спокойно, зная, что, пока Василий Иванович к банку причастен, там все будет прочно.
Отец умер глубоким стариком - восьмидесяти шести лет. Я благодарен ему, что он доверился опытному глазу К.П. Воскресенского и не противился, отдавая меня в Училище живописи, пустить меня по пути ему мало симпатичному, мне же столь любезному, благодаря чему моя жизнь пошла так полно, без насилия над самим собой, и я мог отдать силы своему настоящему призванию. Еще задолго до смерти отец мог убедиться, что я не обманул его доверия. Из меня вышел художник. При нем был пройден весь главный мой путь до Абастумана включительно.
К моей матери я питал особую нежность в детстве, хотя она и наказывала меня чаще, чем отец, за шалости, а позднее, в юности и в ранней молодости, мать проявляла ко мне так круто свою волю, что казалось бы естественным, что мои чувства как-то должны были бы измениться. И, правда, эти чувства временно переменились, но, однако, с тем, чтобы вспыхнуть вновь в возрасте уже зрелом. В последние годы жизни матери и теперь, стариком, я вижу, что лишь чрезмерная любовь ко мне заставляла ее всеми средствами, правыми и неправыми, так пламенно, страстно и настойчиво препятствовать моей ранней женитьбе и вообще искоренять во мне все то, что она считала для меня - своего единственного и, как она тогда называла меня, ненаглядного - ненужным и неполезным. В раннем моем детстве я помню мать сидящей у себя в комнате за работой (она была великая мастерица всяких рукоделий), трогательно напевавшей что-то тихо про себя; или она была в хлопотах, в движении, обозревающая, отдающая приказания в своих владениях, в горницах, на дворе, в саду. Ее умный, хозяйский глаз всюду видел и давал неусыпно себя чувствовать.
Особенно прекрасны были годы ее старости, последние годы жизни ее. Тогда около нее росла внучка, моя дочь от покойной жены. Вся нежность, которая когда-то, по каким-то причинам была недодана мне, - обратилась на внучку. Какие прекрасные картины и доказательства горячей любви я находил в мои приезды в Уфу уже из Киева, где я принимал тогда участие в росписи Владимирского собора. Тогда мною были написаны уже и дали моим старикам большое удовлетворение и "Пустынник", и "Варфоломей". Какие слова, ласку не видал я тогда дома и лично, и в лице моей маленькой дочери Ольги... Каких яств не придумывала изобретательность матери в те незабвенные дни, каких прекрасных задушевных разговоров не велось тогда между нами... Мне казалось, да и теперь кажется, что никто и никогда так не слушал меня, не понимал моих юношеских планов, художественных мечтаний, как она, необразованная, но чуткая, жившая всецело мною и во мне - моя мать. Сколько в ней в те дни было веры в меня, в мое будущее.
Мне удалось быть около нее в последние дни и часы ее жизни и слышать самые лучшие, самые прекрасные слова любви, ласки, обращенные ко мне. Умирая, она сознавала и была счастлива тем, что ее "ненаглядный" нашел свой путь и пойдет по нему дальше, дальше, пока, как и она, не познает "запад свой"!.. Царство ей небесное, вечный покой!
С сестрой у нас была в летах разница в четыре года. Она, как старшая, в детстве, а позднее в юности и в молодости, нередко проявляла свое старшинство не так, как бы я того хотел. В детстве игры, да позднее и многое другое, нас не столько объединяло, сколько разъединяло. Наши вкусы, стремления, а быть может, и какая-то неосознанная ревность к матери, были причиной немалых наших столкновений, обид... Но настало время, все было забыто, и мы стали с сестрой истинными друзьями.
В характере сестры были материнские черты. Она была властная, твердая в проведении своих жизненных правил, безупречно честная. Ум ее был прямой, ясный. Она, как и наши родители, не любила показной стороны жизни. Чем она увлекалась, тому посвящала всю свою силу, досуг без остатка.
Я, повторяю, узнал сестру вполне и оценил ее во второй, серьезной половине ее жизни. После смерти матери она проявила себя достойной ее преемницей. Она много и охотно читала. Но в ранней молодости любила наряжаться, причем, выписывала модные журналы, шила и изобретала себе наряды сама, и тогда говорили, что одевалась она лучше всех в городе. Но это увлечение прошло с годами, и она, как человек обеспеченный, продолжала много читать. В эти годы она стала воспитательницей моей дочери, отдавая всецело свои силы, ум и сердце этому делу. Когда же дочь поступила в институт, сестра, следя за своей любимицей, много уделяла времени общественным делам, особенно в тяжелые годы голода. Она и тут предпочитала работу на местах комнатным разговорам. Она на несколько месяцев покидала свой дом, уезжала куда-нибудь в отдаленную татарскую деревню и там, подвергая себя всяческим лишениям, организовывала помощь, вела дело энергично, деловито, входя всецело в нужды голодающих. И когда все было устроено, она, удовлетворенная, возвращалась к себе, снова бралась за любимое занятие - чтение. В это время, да и после, к ней приезжали за разными советами, с благодарностью шли к ней все те, кто узнавал ее там, в отдаленных деревнях, где было так холодно и голодно. Эти наезды деревенских ее друзей - разных Ахметов и Гасанов - доставляли ей огромное удовлетворение, она вся жила их радостями, их горем.