На главную             О русском
художнике
Михаиле
Нестерове
Биография Шедевры "Давние дни" Хронология Музеи картин Гостевая
Картины Рисунки Бенуа о нём Островский Нестеров-педагог Письма
Переписка Фёдоров С.Н.Дурылин И.Никонова Великий уфимец Ссылки  
Мемуары Вена 1889 Италия 1893 Россия 1895 Италия, Рим 1908   Верона 1911
Третьяков О Перове О Крамском Маковский О Шаляпине   О Ярошенко

Книга мемуаров "Давние дни". Воспоминания художника Михаила Васильевича Нестерова

   
» Первая
» Вторая
» Третья
» Четвертая
» Пятая
» Шестая
» Седьмая
» Восьмая
» Девятая
» Десятая
» Одиннадцатая
» Двенадцатая
» Тринадцатая
» Четырнадцатая
» Пятнадцатая
» Шестнадцатая
» Семнадцатая
» Восемнадцатая
» Девятнадцатая
» Двадцатая
Михаил Нестеров   

Все мы знаем Михаила Нестерова как великого русского художника. Но мало кто знает, что он был не менее одарен и как писатель. Нет, Нестеров не писал романов и художественных рассказов. В самом конце жизни, в 1941 году он выпустил книгу воспоминаний под общим названием "Давние дни". И те немногие, кто прочел ее, согласятся, что художник Нестеров писал словом не менее прекрасно, чем красками. В этой книге содержатся воспоминания художника практически обо всех периодах его жизни и творчества. Удивительный, неповторимый, такой сложный, но и такой незабываемый 19-й век, век расцвета русской культуры и искусства, открывается нам с этих страниц. Рассказы о себе, и о своих друзьях - Сурикове, Левитане, Коровине, Крамском, Ге, Третьякове и многих других - являются бесценными свидетельствами о жизни лучших людей того времени. Конечно, мы не будем приводить здесь всю книгу, в этом нет необходимости. Если вы желаете, вы сможете найти ее в продаже (хотя и с некоторым трудом). Ограничимся лишь первой частью воспоминаний, посвященной, в основном, периоду становления Нестерова как художника и его работе над своими лучшими картинами. Но мы уверены, что прочтя эти двадцать страниц вы непременно захотите познакомиться и со всей книгой. (Остальные главы книги "Давние дни" опубликованы на сайте в других разделах, см. верхнее меню).

"Кто не знает, что воспоминания, мемуары - удел старости: она живет прошедшим, подернутым дымкой "времен минувших". И это придает им особый аромат цветов, забытых в давно прочитанной "книге жизни". В предлагаемых очерках, в некоторых воспоминаниях о людях, об их деяниях, о том, о чем люди когда-то думали-гадали, прочитавший очерки, быть может, найдет немало субъективного, но иначе оно и быть не может, так как моей задачей и не было вести протокольную запись виденного, услышанного, и в очерках своих я говорю так, как понимаю г, чувствую, нисколько не претендуя на непогрешимость. Природа моя была отзывчива на явления, жизни, на людские поступки, но лишь Искусство было и есть моим истинным призванием. Вне его я себя не мыслю, оно множество раз спасало меня от ошибок, от увлечений. В художестве, в темах моих произведений, в их настроенное, в ландшафтах и образах беспокойный человек находил тихую заводь, где отдыхал сам и, быть может, давал отдых тем, кто его искал. Я избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им наш тихий пейзаж, человека, живущего внутренней жизнью. И в портретах моих, написанных в последние годы, влекли меня к себе те люди, путь которых был отражением мыслей, чувств, деяний их.

В тихий весенний вечер 19 мая 1862 года, в Уфе, в купеческой семье Нестеровых произошло событие: появился на свет божий новый член семьи. Этим новым членом нестеровской семьи и был я. Меня назвали Михаилом в честь деда Михаила Михайловича Ростовцева.
Родился я десятым. Было еще двое и после, но, кроме сестры и меня, все дети умерли в раннем детстве.
Род наш был старинный, купеческий: Нестеровы шли с севера, из Новгорода, Ростовцевы - с юга, из Ельца.
Отец мой - Василий Иванович - был человек живой, деятельный, по общему признанию, щепетильно честный. В домашнем быту всецело подчиненный воле матери, вне дома, однако, проявлявший, где надо, характер твердый, прямой. Вообще же отец был горячий, своеобычный и независимый. Бывали случаи с ним совершенно анекдотические. Помню, как однажды принял он приехавшего с визитом нового губернатора. Отец был тогда большим стариком, лет семидесяти, и по положению своему весьма заметным в городе, и новые губернаторы и архиереи делали обычно ему визиты, и отец, смотря по тому, какая слава тому предшествовала, приказывал принимать или не принимать, когда те приезжали к нему.
И вот однажды такой губернатор, с плохой славой, приехал невзначай. Отец узнал о приезде в тот момент, когда его превосходительство уже входил в переднюю, одна из дверей которой вела в зал, другая в кабинет отца, и он, ничтоже сумнящеся, приоткрыв дверь, громогласно скомандовал нашей девушке Серафиме, встретившей уже гостя: "Скажи ему, что меня дома нет..."
Ясное дело, что дальнейшее знакомство при таком приеме продолжаться не могло. Нередко бывали случаи, что отец особо надоедливым дамам-покупательницам наотрез отказывал продавать модный товар, говоря, что товар этот у него есть, но он "непродажный", и все упрашивания провинциальных дам, "приятных во всех отношениях", не изменяли решений отца.
Когда отец убедился, что я - его единственный наследник - к торговле не гожусь, он постепенно стал сокращать дело, а затем и совсем прикончил его. А так как он был очень трудолюбив и без дела оставаться не мог, то скоро и нашел себе занятие по душе: его выбрали товарищем директора открывшегося тогда Общественного городского банка, одним из инициаторов коего он числился.
Я помню это время. Отец исполнял свои новые обязанности со всей аккуратностью, ему присущей. И он особенно ценил то, что его имя как бы служило гарантией тому, что новый банк оправдает надежды, на него возлагаемые, как на учреждение надежное, солидное. Таким оно и оставалось до конца.
И тут были курьезы. Не раз он поднимал ночную тревогу. Будили и приглашали в банк по этой тревоге и директора, и еще каких-то служащих только потому, что отцу померещилось, что, когда запирали кладовую банка, то не были положены печати, или еще что-нибудь в таком роде. В городе о таких тревогах старика знали, благодушно о них говорили и спали спокойно, зная, что, пока Василий Иванович к банку причастен, там все будет прочно.
Отец умер глубоким стариком - восьмидесяти шести лет. Я благодарен ему, что он доверился опытному глазу К.П. Воскресенского и не противился, отдавая меня в Училище живописи, пустить меня по пути ему мало симпатичному, мне же столь любезному, благодаря чему моя жизнь пошла так полно, без насилия над самим собой, и я мог отдать силы своему настоящему призванию. Еще задолго до смерти отец мог убедиться, что я не обманул его доверия. Из меня вышел художник. При нем был пройден весь главный мой путь до Абастумана включительно.
К моей матери я питал особую нежность в детстве, хотя она и наказывала меня чаще, чем отец, за шалости, а позднее, в юности и в ранней молодости, мать проявляла ко мне так круто свою волю, что казалось бы естественным, что мои чувства как-то должны были бы измениться. И, правда, эти чувства временно переменились, но, однако, с тем, чтобы вспыхнуть вновь в возрасте уже зрелом. В последние годы жизни матери и теперь, стариком, я вижу, что лишь чрезмерная любовь ко мне заставляла ее всеми средствами, правыми и неправыми, так пламенно, страстно и настойчиво препятствовать моей ранней женитьбе и вообще искоренять во мне все то, что она считала для меня - своего единственного и, как она тогда называла меня, ненаглядного - ненужным и неполезным. В раннем моем детстве я помню мать сидящей у себя в комнате за работой (она была великая мастерица всяких рукоделий), трогательно напевавшей что-то тихо про себя; или она была в хлопотах, в движении, обозревающая, отдающая приказания в своих владениях, в горницах, на дворе, в саду. Ее умный, хозяйский глаз всюду видел и давал неусыпно себя чувствовать.
Особенно прекрасны были годы ее старости, последние годы жизни ее. Тогда около нее росла внучка, моя дочь от покойной жены. Вся нежность, которая когда-то, по каким-то причинам была недодана мне, - обратилась на внучку. Какие прекрасные картины и доказательства горячей любви я находил в мои приезды в Уфу уже из Киева, где я принимал тогда участие в росписи Владимирского собора. Тогда мною были написаны уже и дали моим старикам большое удовлетворение и "Пустынник", и "Варфоломей". Какие слова, ласку не видал я тогда дома и лично, и в лице моей маленькой дочери Ольги... Каких яств не придумывала изобретательность матери в те незабвенные дни, каких прекрасных задушевных разговоров не велось тогда между нами... Мне казалось, да и теперь кажется, что никто и никогда так не слушал меня, не понимал моих юношеских планов, художественных мечтаний, как она, необразованная, но чуткая, жившая всецело мною и во мне - моя мать. Сколько в ней в те дни было веры в меня, в мое будущее.
Мне удалось быть около нее в последние дни и часы ее жизни и слышать самые лучшие, самые прекрасные слова любви, ласки, обращенные ко мне. Умирая, она сознавала и была счастлива тем, что ее "ненаглядный" нашел свой путь и пойдет по нему дальше, дальше, пока, как и она, не познает "запад свой"!.. Царство ей небесное, вечный покой!
С сестрой у нас была в летах разница в четыре года. Она, как старшая, в детстве, а позднее в юности и в молодости, нередко проявляла свое старшинство не так, как бы я того хотел. В детстве игры, да позднее и многое другое, нас не столько объединяло, сколько разъединяло. Наши вкусы, стремления, а быть может, и какая-то неосознанная ревность к матери, были причиной немалых наших столкновений, обид... Но настало время, все было забыто, и мы стали с сестрой истинными друзьями.
В характере сестры были материнские черты. Она была властная, твердая в проведении своих жизненных правил, безупречно честная. Ум ее был прямой, ясный. Она, как и наши родители, не любила показной стороны жизни. Чем она увлекалась, тому посвящала всю свою силу, досуг без остатка.
Я, повторяю, узнал сестру вполне и оценил ее во второй, серьезной половине ее жизни. После смерти матери она проявила себя достойной ее преемницей. Она много и охотно читала. Но в ранней молодости любила наряжаться, причем, выписывала модные журналы, шила и изобретала себе наряды сама, и тогда говорили, что одевалась она лучше всех в городе. Но это увлечение прошло с годами, и она, как человек обеспеченный, продолжала много читать. В эти годы она стала воспитательницей моей дочери, отдавая всецело свои силы, ум и сердце этому делу. Когда же дочь поступила в институт, сестра, следя за своей любимицей, много уделяла времени общественным делам, особенно в тяжелые годы голода. Она и тут предпочитала работу на местах комнатным разговорам. Она на несколько месяцев покидала свой дом, уезжала куда-нибудь в отдаленную татарскую деревню и там, подвергая себя всяческим лишениям, организовывала помощь, вела дело энергично, деловито, входя всецело в нужды голодающих. И когда все было устроено, она, удовлетворенная, возвращалась к себе, снова бралась за любимое занятие - чтение. В это время, да и после, к ней приезжали за разными советами, с благодарностью шли к ней все те, кто узнавал ее там, в отдаленных деревнях, где было так холодно и голодно. Эти наезды деревенских ее друзей - разных Ахметов и Гасанов - доставляли ей огромное удовлетворение, она вся жила их радостями, их горем.


следующая страница »

"В картинах Нестерова нет случайностей, все подчинено смыслу, идее. И совсем не случаен тот элемент, который заметил я после многих-многих знакомств с «Видением отроку Варфоломею». Тихий пейзаж без четкой перспективы, мягкие полутона приближающейся осени, придающие всему своеобычную умиротворенность, спокойствие, и только единственное живое существо - подросток - стоит, окаменев от увиденного. Лицо отрока, как и сама природа, в великом спокойствии, но чувствуется за этим покоем мятущийся дух подростка, ненайденность им пути своего к святости, чистоте и добру остро сквозит в сознании отрока Варфоломея. И вот я обнаруживаю для себя новую линию в картине, как второй план в художественной литературе. Рядом с подростком тихая беззащитная елочка, ее зеленый трезубец вершинки не готов еще к будущим бурям, к открытой борьбе за существование, она скромно прячется в увядающей траве и как бы с боязнью озирается окрест, где живет, дышит, движется большой, не осознанный ею сложный мир. За плечами отрока стоит молоденькая, голенастая, тоже не окрепшая березонька, всего несколько зеленых веточек обрамляют ее ствол. Все это - олицетворение молодости, беззащитности, неистребимой тяги к будущему, интересному, неведомому."



цветок


М.Нестеров © 1862-2022. Все права защищены. Почта: sema@nesterov-art.ru
Копирование материалов - только с согласия www.nesterov-art.ru :)