На главную             О русском
художнике
Михаиле
Нестерове
Биография Шедевры "Давние дни" Хронология Музеи картин Гостевая
Картины Рисунки Бенуа о нём Островский Нестеров-педагог Письма
Переписка Фёдоров С.Н.Дурылин И.Никонова Великий уфимец Ссылки  
Мемуары Вена 1889 Италия 1893 Россия 1895 Италия, Рим 1908   Верона 1911
Третьяков О Перове О Крамском Маковский О Шаляпине   О Ярошенко

Книга мемуаров "Давние дни". Воспоминания художника Михаила Васильевича Нестерова

   
» Первая
» Вторая
» Третья
» Четвертая
» Пятая
» Шестая
» Седьмая
» Восьмая
» Девятая
» Десятая
» Одиннадцатая
» Двенадцатая
» Тринадцатая
» Четырнадцатая
» Пятнадцатая
» Шестнадцатая
» Семнадцатая
» Восемнадцатая
» Девятнадцатая
» Двадцатая
Автопортрет   
И вот однажды, когда все визитеры перебывали, побывал и Палатин-племянник... Вернулся домой отец, весь дом, усталый за день, задремал, и только мы с Николашкой, мальчиком из магазина, бодрствовали, оставаясь в зале, тихо играли, катали яйца, и не помню, кому из нас пришла соблазнительная мысль выпить и закусить. Налили, недолго думая, по рюмочке "Беникарло", выпили и закусили икрой. Нам понравилось - повторили и особенно налегли на вкусную зернистую икру, которой было много в хрустальной посуде. И тогда только мы опомнились, когда икры осталось лишь на дне. Опомнились и испугались... Как быть? Порешили, если заметят, свалить все на... Палатина-племянника - он-де икру съел.
Час отдыха кончился. Вышел в залу отец, подошел к столу и захотелось ему чем-нибудь закусить. Вспомнил, что хорошую икру он купил, зернистую, такую свежую.. Подошла мать, он спрашивает про икру, а ее и след простыл... Дальше да больше - добрались до нас, голубчиков. Спрашивают, а мы, недолго думая, и свалили все на Палатина-племянника. Свалить-то свалили, а поверить-то нам не поверили. Ну и досталось же нам тогда обоим! Долго мы не могли забыть, "как Палатин-племянник икру съел..." А вот и лето... В нашем саду заливаются-поют птички. Урожай ягод, малины, смородины - и мы с моим соблазнителем сидим под кустом еще сырой смородины и поедаем ее. Мать вчера заметила, как много было ягод, а сегодня, глядит - их убавилось наполовину. Опять неприятности, угроза запереть сад на замок.
А там варка варенья, снятые с него вкусные пенки... Надо вести себя получше, чтоб получить ложечку этих пенок.
Поспевают яблоки - каждое дерево знакомое, как не попробовать - не поспели ли? Да если и не поспели, что за беда! - они такие кисленькие, вкусные... Что-то неладно с желудком - опять неприятности, опять сидеть дома, когда в саду так хорошо, такая славная, прохладная тень под большой березой, посаженной отцом, когда он был еще мальчиком... А как хороши были поездки с матерью за Белую!.. На тарантасе - мать, мы с сестрой, брали и еще кого-нибудь с собой. Брали на всякий случай небольшие корзинки, бурачки. Ехали плашкоутным мостом через Белую на ее луговую сторону. На реке в теплый вечер масса купающихся, стоит особый гул. Вот выехали мы на Стерлитамакский тракт. Дивный воздух, по бокам дороги стоят гигантские осокори. Нам разрешено встать с тарантаса, побегать. Мы собираем осколки осокоря, они легко режутся, из них выходят такие славные кораблики... Едем дальше. Цель поездки - не только подышать чистым воздухом, но и набрать черемухи, которой уродилось множество. Мыналомали ее целые кусты, так немилосердно покалечили злосчастное дерево. Хорошо, что для него это проходит бесследно: на тот год оно еще пышней зацветет, а ягод будет опять видимо-невидимо. Усталые, возвращаемся уже в сумерках домой, ужинаем и, довольные, идем спать. А там, если будем хорошо вести себя, нам обещают новую прогулку - на Чертово Городище, на Шихан. Отсюда и село Богородское видно! Там в двух шагах и мужской монастырь, где спасаются десятка два стариков-монахов, рыболовов. Какие дали оттуда видны! Там начало предгорий Урала, и такая сладкая тоска овладевает, когда глядишь в эти манящие дали!
Хорош божий мир! Хороша моя родина! И как мне было не полюбить ее так, и жалко, что не удалось ей отдать больше внимания, сил, изобразить все красоты ее, тем самым помочь полюбить и другим мою родину.
А тут, глядишь, и осень подоспела. Погода изменилась. На двор и в сад пускают редко. Еще в начале есть кое-какие радости, развлечения... Есть надежда, что скоро приедет отец с Нижегородской ярмарки, куда ежегодно он ездит за покупками товара на весь год, проезжая оттуда в Москву и Петербург.
Вот отец приехал, но опять не привез мне "живого жеребеночка", который обещался мне каждый год, и всегда перед самой Уфой жеребеночек где-нибудь у Благовещенского завода спрыгивал с борта парохода и тонул, к моему горю. Приезжал отец, все слушают рассказы о Нижнем, о Москве, но все это было больше для взрослых. Я же жил надеждой скорой получки товара - игрушек. И вот, бывало, за обедом отец сообщал матери, что буксирный пароход, какой-нибудь "Отважный" или "Латник", пришел и что товар получен; получены и игрушки. И через несколько дней в отворенные ворота въезжали подводы, а на них ящики с товаром. Все складывали на галерее. У большого амбара, где обычно товар откупоривали, сверяли полученное по книгам-счетам, и тогда уже по частям отправляли в магазин. Обычно при разборке была вся семья. Каждого что-нибудь интересовало новенькое, а нас с сестрой, конечно, игрушки. Однако игрушки строго запрещалось брать или трогать руками; позволялось только смотреть на них, и вообще наше появление было маложелательным, нас только терпели, как неизбежное зло. Ящики вскрывали кучер Алексей с приказчиками. Алексей был красивый татарин, живший у нас много лет. Его знал весь город. Все знали "нестеровского Алексея", "нестеровскую Бурку", "нестеровскую Пестряньку", позднее "нестеровскую Серафиму". Помню, от ящиков с игрушками как-то особенно раздражающе приятно пахло свежим деревом, соломой, лаком. Какие чудеса открывались, бывало, перед нами! Игрушки, от самых душевых до самых дорогих заграничных, "с заводом", вынимались и скользили перед очарованным взором нашим. Вот кустарные кормилки, монахи, лошадники. Потом папье-маше - уточки, гусары, опять лошадки... Удивлению, восторгам не было конца. Каждый год Москва, в лице гг. Дойниковых, Шварцкопфов и других изобретательных умов, наполняла игрушечный рынок своими диковинками, небывалыми новинками. Из виденного мы ничего не получали в собственность, и лишь позднее, уже в магазине, позволялось нам поиграть чем-нибудь. Заводилась обезьянка, и она каталась по полу, кивала головкой, била в барабан и вновь отправлялась в шкаф, пока не покупали ее какому-нибудь счастливому имениннику.
Вот и еще осеннее удовольствие: это рубка капусты. Капусту рубили позднее: у каретников, на длинном коридоре появлялись большие корыта, и несколько женщин под начальством кухарки Фоминичны начинали традиционную рубку капусты, заготовку ее на зиму. Стук тяпок раздавался целый день по двору, и тут, как и летом при варке варенья, было необыкновенно приятно получить сладкий кочанок. В этом кочанке была какая-то особая осенняя прелесть. Однако это не было так просто, так как строго запрещалось баловать нас. После рубки капусты мы терпеливо ожидали в горницах, и все реже и реже на дворе, первого снега, первых морозов... В конце октября, а чаще в ноябре, выпадал снег, и скоро устанавливался санный путь. Еще задолго кучер Алексей начинал возиться в каретнике, передвигая экипажи: коляски, тарантасы, плетенка задвигались в дальние углы, а на первом плане появлялись так называемые "желтые" сани, "маленькие санки", "большие дышловые" с крытым верхом и медвежьей полостью. Делалась для нас, детей, гора, появлялись салазки. И я, в длинной шубке с барашковым воротником, в цветном поясе, в валенках и серой каракулевой шапке и варежках, катался с горы или делал снежных баб. Морозы не пугали, хотя в те времена они были в Уфе люты. В праздники мать приказывала запрячь лошадей и, забрав нас, выезжала прокатиться по Казанской. Помню ее в атласном салопе с собольим воротником с хвостом и в "индейской" дорогой шали. Зимние катанья и гулянья особенно многолюдны бывали на масленой неделе и в крещенье. В крещенье был обычный крестный ход на водосвятение из старого Троицкого собора ("от Троицы") на Белую, а после обеда, часа в три-четыре, вся Уфа выезжала на Казанскую, самую большую улицу города, идущую от центра до реки Белой. Улица эта - широкая, удобная для катанья в два-три ряда. Каких саней, упряжек, рысаков и иноходцев не увидишь, бывало, в эти дни на Казанской! На последних днях масленицы, после блинов и тяжкого сна после них, выезжало купечество, выезжали те, что сиднем сидят у себя круглый год. Медленно выступают широкогрудые, крупные, с длинными хвостами и гривами вороные кони пристяжкой. Сани большие, ковровые, казанские, а в санях сидят супруги Кобяковы - староверы из пригородной Нижегородки; они там первые богачи. Там у них мыловаренный завод, дом огромный, в два этажа, а при нем "моленна". Редко - раз или два в году - покидают супруги Кобяковы свое насиженное гнездо: в крещенье, да на последний день масленой. Вот они сейчас степенно, как священнодействуют, катаются по Казанской, кругом площади. На широких санях им тесновато; для пущего удобства супруги сидят друг к другу спинами - уж очень они дородны, а тут и одежда зимняя. Сам - в лисьей шубе, в бобрах камчатских; сама - в богатейшем салопе с чернобурым большим воротником. Супруги как сели у себя дома орлом двуглавым, так и просидят, бывало, молча часа три-четыре, покуда не повезут их с одеревенелыми ногами домой, в Нижегородку. Там кони у подъезда встанут, как вкопанные, и супруги не торопясь вылезут из саней, разомнут свои ноженьки, поплывут в горницы, а там уж и самовар на столе. Вот тут они поговорят, посудят, никого не забудут. Вот Вера Трифоновна Попова с детками выехала в четырехместных санях, обитых малиновым бархатом, на своих гнедых, старых конях "в дышло". Она не менее дородна, чем Кобячиха. Она - "головиха", супруг ее, Павел Васильевич, второе трехлетие сидит головой в Уфе: и кто не знает, что настоящая-то голова - у головихи, Веры Трифоновны. Павел Васильевич тихий, смиренный, а она - боевая... Вот и теперь, на катанье, отвечает она на поклоны не спеша. Сама редко кому первой поклонится. Катается Вера Трифоновна недолго, чтобы только знали люди, что она из города не выезжала ни в Екатеринбург, ни в Кунгур, где у ней богачи-родственники.
А вот сломя голову летит посреди улицы, обгоняя всех, осыпая снежной пылью, на своих бешеных, иноходцах, "наш Лентовский" - Александр Кондратьевич Блохин. Он всю масленицу путался с актерами. Все эти Горевы и Моревы - закадычные ему друзья; пьют, едят, а Александр Кондратьевич платит. Самодур, а душа добрая, отходчивая. Богатырь-купец жжет себя с обоих концов. За Александром Кондратьевичем мчится, сам правит, великан-красавец - удалой купец Набатов. К нему прижалась молоденькая супруга: едва-едва сидят они вдвоем на беговых санках. И страшно-то ей, и радостно с милым лететь стрелой... Вся эта ватага несется вниз по Казанской до Троицы, чтобы обратно ехать шагом. Так принято, да и коням надо дать передохнуть. А там снова - кто кого, пока сумерки не падут на землю.


следующая страница »

"Нестеров, впрочем, только отчасти подходит к Левитану, Серову и Коровину. Он не только поэт-реалист, не только открывает в действительности вечные начала красоты и поэзии, но всей своей природой рвется из этой действительности, весь отдан глубоким вопросам сверхчувственного и сверхъестественного порядка, вопросам религии и жизни в Боге. Жаль только, что этот одаренный истинно мистической натурой художник до такой степени спутан чем-то весьма похожим на честолюбие, до того погружен в чисто суетные интересы, что мистический идеал, живущий в его душе сильно, с каждым годом меркнет и теряется..." (А.Н.Бенуа)



цветок


М.Нестеров © 1862-2022. Все права защищены. Почта: sema@nesterov-art.ru
Копирование материалов - только с согласия www.nesterov-art.ru :)