» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая » Двадцатая

Вот и пристани, пароходная "конторка". Вот "Волжская",, с золотой звездой на вывеске. Там "Самолет", "Кавказ и Меркурий", общество "Надежда" Колчиных и другие. Мы подкатываем к самолетскому. Матрос с бляхой на картузе хватает наши вещи, и мы по сходням спускаемся к "конторке", спешим на пароход. Ах, как все славно! Как я счастлив! Через час-два пароход "Поспешный" отвалит, и мы "побежим" "на низ", к Казани. Третий свисток, отваливаем.
Среди сотен пароходов, баржей, белян бежим мы мимо красавца Нижнего. Вот и Кремль, старый его собор, губернаторский дом. Шумят колеса, раздаются сигнальные свистки. Миновали Печорский монастырь, и Нижний остался позади.
Пошли обедать. Чудесная уха из стерлядей, стерлядь заливная, что-то сладкое. Попили чайку и вышли на палубу., Ветерок такой приятный. Нас то перегоняют, то отстают от парохода волжские чайки: они обычные пароходные спутники. Бежим быстро. Вот и Работки - первая пристань вниз по Волге. Глинистые берега ее тут похожи на каравай хлеба. Пристали ненадолго.. Опять пошли. С палубы не хочется уходить. На носу музыка, едут бродячие музыканты... Татары стали на вечернюю молитву, молятся сосредоточенно, не как мы, походя...
Показались Исады, а за ними четырехглавый собор Макария Желтозодского. Здесь некогда была Макарьевская ярмарка. Пристали у Исад, прошли и мимо Макария. Дело к вечеру. На судах, на караванах зажглись огни. По Волге зажглись маяки. Стало прохладно, в морщинах холмов еще лежит снег. Подуло с берега холодком. Пора в каюту да и спать.
Рано утром Казань. Пересядем на Вельский пароход - и Камой до Пьяного бора, потом по Белой до самой Уфы. Утро. Все так радостно, так не похоже на то осеннее путешествие, которое несло с собой столько слез, горя, разлуки. Сейчас весна, скоро встреча с матерью. Моя лошадь, обещано седло. Ах, как будет весело!..
Проснулся в Казани. Наверху, слышно, грузят товар. Поют грузчики свою "пойдет, пойдет". Ухали, опять запевали - так без конца на несколько часов, пока не выгрузили и не нагрузили пароход вновь.
Мы пересели на бельский пароход "Михаил" и часа через три отвалили от Казани. Прошли мимо Услона, на горе которого много лет позднее в милой, дружественной компании Степанова, Хруслова, С. Иванова лежал я, такой веселый, жизнерадостный. Мы непрерывно болтали, острили. Мы были молоды, перед нами были заманчивые возможности...
Вот и Кама, такая бурная, мятежная, трагичная, не то что матушка Волга, спокойная, величаво-дебелая... Суровые леса тянутся непрерывно. На палубе было студено. Прошли Святой Ключ, имение Стахеевых. Тут где-то жил, да и родился И. И. Шишкин, славный русский живописец сосновых лесов, таких ароматных, девственных. Тут и набирался Иван Иванович своей силы богатырской, той первобытной простоты и любви к родимой стороне, к родной природе.
Вот Пьяный бор, скоро войдем в Белую. Ее воды так разнятся с водами всегда чем-то возмущенной Камы. Пошли родными берегами. Они так грациозны, разнообразны. Белая, как капризная девушка, постоянно меняет направление, то она повернет направо, то влево, и всем, всем она недовольна, все-то не по ней. А уж на что краше кругом. Берега живописные, мягкие, дно неглубокое, воды прозрачные, бледно-зеленые. Недаром названа она "Белой".
Пошли татарские названия пристаней, разные Дюртюли и прочие. Завтра будем в Уфе. Вот и Бирск, потом Благовещенский завод. Тут имел обыкновение жеребеночек, что ежегодно, якобы, возил мне отец с Нижегородской ярмарки в подарок, выпрыгивать за борт парохода и тонуть... Вот эти злосчастные берега. Далеко видны конторки на Сафроновской пристани.
На которой же вывешен флаг? Вот на той, дальней. Там стоят и смотрят во все глаза на наш пароход мама и сестра Саша. Они часа два ждут нас. "Михаил" вышел из-за косы и прямо бежит к Вельской конторке. Мы с отцом стоим на трапе. Мы так же, как и там на берегу, проглядели все глаза. Вот они! Вот они! Вон мама, а вон и Саша! Машем платками, шапками. Мама радостно плачет. Приехал ее "ненаглядный". Незабываемые минуты! Пароход дал тихий ход. Стоп, бросай чалки!
Мы внизу, у выхода... Еще минута, через сходни я стремглав бросаюсь к матери. Забываю все на свете. Поцелуи, расспросы. Идем к берегу, а там Алексей с Буркой. Увидал нас, подает... Все рады, все счастливы. Все уселись в тарантас, вещи взяли в телегу, поехали. Все ново - и лагерь, и казармы, и острог... Еще год назад все было огромно, а сейчас, после Москвы, такое все маленькое... И улицы, и домики - все, все маленькое. Зато так много садов и много знакомых, они кланяются нам и рады нашей радости.
А вот и наш дом. Ворота отворены, в них стоят, ждут не поехавшие встречать. Опять приветствия, поцелуи. Я "вырос", на мне если и не тот мундир, которым мне вскружили голову и, дали повод так основательно провалиться в Техническом, но все же нечто московское. Курточка, штанишки навыпуск и еще что-то, чем я приобщен к столице. Побежали дни за днями скоро, радостно. У меня была лошадка Гнедышка, с казацким седлом, и я неустанно скакал по городу и за городом, забывая о том, что день отъезда все ближе и ближе. Меня сладко кормили. Частенько делали пельмени, до которых все по ту сторону Волги, "за Волгой", большие охотники.
Вот и лето пролетело... Стали поговаривать о Нижегородской ярмарке, о Москве... Решено было, что на этот раз с отцом поедет и мать. Таким образом разлука с ней все же отодвигалась недели на две, на три...
Опять пароход, Белая, Кама, Волга, Нижний с шумной ярмаркой, с Китайскими рядами, со всей ярмарочной пышностью, суетой, гамом... Снова Москва - и... вновь разлука до весны. Слез много, но меньше, чем год назад. Встреча с приятелями, новые впечатления, и вот опять идут дни за днями, однообразно-разнообразные.
Я начинаю выделяться по рисованию. Александр Петрович Драбов, наш учитель рисования, тихий, как бы запуганный человек, явно интересуется мной. Меня начинают знать как рисовальщика учителя и ученики других классов. На мои рисунки собираются смотреть. Мне задают трудные задачи, и я, как Епифанов, рисую с гипса голову Аполлона, Епифанов - первый ученик 7-го класса, математик и лучший рисовальщик в училище, и он со мной особо внимателен, он мне особо "покровительствует" - показывает мне своего Аполлона, я ему своего.
Однако мои успехи ограничиваются рисованием, к остальным предметам - полное равнодушие. Это заботит Константина Павловича. Весной я не выдерживаю экзаменов, а о Техническом уже и думать нечего.
Опять приехал отец. Радость отравлена тем, что я остался в прежнем классе на второй год. Отец и Константин Павлович долго совещаются, и я опять еду на каникулы. Вновь радостная, встреча и некоторое разочарование в моих успехах. Мне часто напоминают о том, что не все же шалости, надо бы и за дело взяться...
Увлечение рисованием все больше и больше, и вот я опять, уже в третий раз еду в Москву. Этот год был чреват неожиданностями, успехами и был решающим в моей жизни. Рисование с каждым днем захватывало меня все больше и больше. Я явно стал пренебрегать другими предметами, и все это как-то сходило с рук. Я начал становиться местною известностью своим художеством и отчаянными шалостями... За последние меня прозвали "Пугачевым". Я и был атаманом, коноводом во всех шалостях и озорствах. Шалости эти были иного порядка, чем в Уфе. Как никогда раньше, хотелось выделиться, и я бывал во главе самых рискованных авантюр. Мне везло. Мои затеи, "подвиги" меня более и более прославляли, и это подвигало меня на-новые.
Особенно досталось от меня некоторым учителям, воспитателям. "Французом" у нас, у младших, был некий месье Бару, в просторечии именуемый "Дядюшкой". Это было совершенно незлобивое существо, некогда занесенное злой судьбой из прекрасной Франции в "эту варварскую Россию". Дядюшка, как воспитатель, жил с нами, с нами должен был и спать. И чего-чего ни придумывал я с моими единомышленниками, чтобы извести бедного старика! Он был очень забавен своей внешностью, с лицом, похожим на гоголевское "Кувшинное рыло", с гладко зачесанными длинными волосами, всегда в форменном сюртуке, всегда напряженный, растерянный, ожидающий от нас наступлений, неприятностей... И эти неприятности на него сыпались несчетно. Вот один из нас, намочив водой классную губку, ловко подкидывает ее вверх, с тем расчетом, чтобы, падая, она угодила к Дядюшке в стакан с кофе, и она безошибочно попадает туда. Бедный француз спешит в приемную к Константину Павловичу и, не застав его там, оставляет вещественные доказательства у него на столе, к немалому его изумлению. Однако такие шалости обходились нам недешево: главарей вызывали в приемную и после разноса переходили с нами "на вы" и, пощелкивая удальцам ключом по лбу, приговаривали: "Вы-с! Вы-с!", грозили написать родителям, а потом оставляли нас без завтрака и на неделю ставили на все свободное время к колонне в приемной. Недолго отдыхал Дядюшка. Мы скоро снова принимались за бедного старика...
Так же малопочтенны были наши "шутки" с больным чахоточным герром Попэ, воспитателем-немцем. Он, постоянно раздраженный болезнью и какими-то семейными неприятностями, также был нашей мишенью... Ах, как мы изводили его и как он некоторых из нас, и в том числе меня, ненавидел! Бывало, этот получеловек - полускелет в вицмундире кричит на нас неистово, яростно и, закашлявшись надолго, снова с еще большей ненавистью кричит нам: "Ти хуже Тиль, хуже Голощапов, ти самий, самий скверний!" - и снова кашляет. А мы, не будучи злыми, продолжаем его изводить... Ах, какие мы несносные были мальчишки! И я, к стыду моему, самый из них худший!... Однако, кроме обычных и чрезвычайных шалостей, мы должны были заниматься и делом - учить уроки, учиться, проделывать все то, что полагалось тогда в учебном заведении, пользующемся лучшей славой в Москве.