Ирина Никонова о Михаиле Нестерове

Глава шестая

Обращение к образу Сергия после картины «Пустынник» было закономерным. Важно было найти конкретный исторический факт, оправдывающий довольно оторванную от общественной жизни тех лет концепцию, найти в прошлом реальный нравственный идеал обобщающего смысла. Однако картины, посвященные жизни Сергия Радонежского, не были историческими. Нестеров говорил впоследствии С.Н.Дурылину: «Зачем искать истории на этих картинах? Я не историк, не археолог. Я не писал и не хотел писать историю в красках. Это дело Сурикова, а не мое. Я писал жизнь хорошего русского человека XIV века, лучшего человека древних лет Руси, чуткого к природе и ее красоте, по-своему любившего родину и по-своему стремившегося к правде. Вот эту прекрасную жизнь я и пытался передать в «Отроке Варфоломее» и других картинах. Я передаю легенду, сложенную в давние годы родным моим народом о людях, которых он отметил своей любовью и памятью». В 90-е годы Нестеров создал ряд крупных произведений, посвященных жизни Сергия Радонежского: «Видение отроку Варфоломею» (1889-1890), «Юность Сергия Радонежского» (1892-1897), «Труды Сергия Радонежского» (триптих, 1896-1897), «Преподобный Сергий Радонежский» (1898). Первым произведением этого цикла была картина «Видение отроку Варфоломею», появившаяся на XVIII Передвижной выставке. Работать над нею Нестеров начал в 1889 году. После заграничного путешествия, которое длилось три месяца, Нестеров приезжает в Москву и с августа 1889 года сначала в Хотькове, а затем в деревне Комякино, что была в трех верстах от Абрамцева, занимается эскизами.

При работе над своей картиной Нестеров придавал первостепенное значение пейзажу. К 1889 году относится небольшой живописный этюд, послуживший основой для последующего решения. Художник впоследствии писал: «Как-то с террасы абрамцевского дома моим глазам неожиданно представилась такая русская, русская красота: слева лесистые холмы, под ними извивается аксаковская Воря, там где-то розовеют дали, вьется дымок, а ближе капустные, малахитовые огороды. Справа золотистая роща. Кое-что изменить, добавить, и фон для «Варфоломея» такой, что лучше не придумаешь. Я принялся за этюд, он удался, и я, глядя на этот пейзаж, проникся каким-то чувством его подлинной «историчности». Именно такой, а не иной, стало казаться мне, должен быть фон к моему «Варфоломею». Я уверовал так крепко, что иного и искать не хотел». Найдя убедительный пейзаж, уже написав фигуру мальчика в некоторые пейзажные детали картины, художник никак не мог найти модель для головы отрока, однако вскоре удалось и это.
«Было начало октября, - вспоминает Нестеров. - Вся композиция картины жила перед глазами в набросках, а вот головы мальчика, что мерещился мне, не было. Однажды, идя по деревне, я заметил девочку лет десяти, стриженую, с большими, широко открытыми удивленными глазами, болезненную, со скорбным, горячечна дышащим ртом. Я замер, как перед видением. Я нашел то, что грезилось мне. Это был «документ» моих грез. Я остановил девочку, спросил, где она живет, узнал, что она «комякинская», что она дочь Марьи, что изба их вторая с края, что зовут ее так-то, что она долго болела грудью, что недавно встала и идет туда-то. На первый раз довольно. Я знаю, что делать дальше».
Художник начал писать этюд с этой девочки. Работал напряженно, старался увидеть больше того, что, быть может, давала ему модель. Бледное, осунувшееся, с голубыми глазами лицо девочки моментами казалось ему прекрасным. У девочки было не только-хорошее лицо, но и руки - худенькие, с нервно сжатыми пальцами. Через два-три сеанса этюд был готов. После того как был сделан маслом эскиз картины, Нестеров, перебравшись в деревню Митино (тоже недалеко от Абрамцева), уже во второй половине сентября начал рисовать картину углем на большом холсте. Однако закончена она была в Уфе, куда художник уехал, несмотря на предложения Е.Г.Мамонтовой переселиться в Абрамцево для завершения работы.

Прибыв в Уфу в конце октября, Нестеров стал писать картину красками. И вот однажды, когда уже была написана верхняя часть пейзажа, Нестеров не удержался на подставке и упал, упал прямо на картину, сильно порвав холст. Пришлось ждать, когда из Москвы пришлют другой. Художник перерисовал картину заново. Дело двигалось быстро, он был настолько увлечен работой, что не знал, куда девать себя вечерами, когда наступали сумерки. Вот наконец было написано и главное - голова Варфоломея, и Нестеров, сопровождаемый добрыми напутствиями родных, отправился в Москву. Каждый день к нему приходили знакомые художники смотреть новую работу. Побывали и Остроухов, и Архипов, и Суриков. Картина особенно нравилась Левитану. И это была не просто похвала. Внутренний замысел. Нестерова, его понимание природы не могли не тронуть сердца великого пейзажиста.
Еще в сентябре 1889 года Нестеров писал Н.А.Бруни, своему спутнику по недавнему итальянскому путешествию: «Интерес картины заключаться должен в возможной поэтичности и простоте трактовки ее. Достигну ли я этих, по-моему, главных и совершенно необходимых условий картины, скажет будущее. Эскиз же пока меня удовлетворяет. А также нравится он и тем, кто видел его, в том числе и Е.Г.Мамонтовой, которая в данном случае может быть довольно надежным судьей. Серый осенний день клонится к вечеру, тихо стоит еловый бор на пригорке, ветер не шелохнет и листка молодых рябинок и берез, раскинувшихся по откосу сжатого поля, далеко видно кругом, видна и речка и соседние деревни. За лесом выглядывает погост - на нем благовестят к вечерне...».
В основе сюжета лежало религиозное предание. Однажды отец послал Варфоломея искать лошадей. В поле под дубом отрок увидел прилежно молившегося старца. Варфоломей приблизился к нему, а тот, окончив молитву, благословил его и спросил, чего он ищет, чего хочет. Варфоломей отвечал, что более всего желал бы получить разум к учению. Старец помолился за него, а затем, вынув часть просфоры, дал ее отроку, повелел вкусить, сообщив, что вместе с этим дастся ему разум к учению.