Часть первая
Конечно, по Риму рассыпано еще немало драгоценностей этого рода, но то все же не так значительно по стилю и непосредственным достоинствам своим, как вышесказанное. Конечно, был я не раз (да и еще не раз буду) в Ватикане, в Сикстинской капелле, сидел там часами, созерцая образы, которыми некогда грезили Рафаэль, Микеланджело и другие. Все это действительно велико и благородно, и не мне пытаться словом передать красоту виденного.
Из Рима, этого мудрого и хорошего города-старца, я выеду через неделю в Пизу - Флоренцию, а там Равенна со своими чудесами, Венеция, Падуя и, наконец, милая, не сравнимая ни с чем для русского - Россия, с ее задумчивой, покойной, созерцающей глубину веков прошедших и будущих - физиономией...
Здесь я, как и в Афинах, попал в среду наших жрецов науки - археологов, которые копаются, что-то ищут, находят иногда - восхищаются найденным вкривь и вкось, но искренне и держась почтительно перед лицом науки; есть между ними «классики», есть «христиане», - и те и другие милые люди, и вот мы иногда собираемся вместе и спорим, спорим до третьего часа ночи (как вчера, например), все мы любим Россию и - увы! - не умеем ее любить естественной любовью, мы в любви своей к этой необыкновенной, единственной женщине - большие деспоты. [...]
112. А.А.ТУРЫГИНУ
Равенна, 14 августа 1893 г.
Здравствуй, Александр Андреевич, отвечаю тебе на два письма в Равенну последним письмом из чужих краев. Пиши теперь в Киев, опять на старых правах, не требуя от меня аккуратных ответов: по приезде домой тотчас же начнется усиленная работа в соборе.
Что тебе сказать на твою попытку обличить меня в «тенденциозности»? Если увлечение - тенденциозность, то так, но это неправда: увлечение есть усиленная жизнь духовной энергии, в нем кроется непосредственная правда, и ты в понимании этого не старайся походить на гт. Мясоедовых, будь свободен, гляди глубже, и тогда подобные обвинения не придут тебе в голову.
Без увлечения, без страсти и веры в дело в нем нет жизни, а я и по природе своей человек не умысла, а увлечения и страсти.
В суждениях твоих о памятниках прошлого Афин - одно лишь то правда, что все это в настоящем их виде - археология, обломки, годные для науки, я же художник, а потому и взгляд мой иной: я восхищаюсь самим предметом, а не по поводу его. Противное же мне напоминает одного старика, который, будучи в вилле Адриана, брал в руки первый попавший камень и замирал над ним, и он же был совершенно глух и бесчувствен к смыслу московских колоколов, их своеобразной музыке, их повествовательной мелодии - этому человеку нет места в деятельной поэтической жизни божиих созданий, он не поймет ни Глинку, ни Баха, не поймет шума лесного, пенья соловья и ропота ручейка. Он, бедняга, только археолог и притом без чутья, сухой теоретик...
В «Византии» я увлекаюсь не тем, чего нет вовсе или что было, но тем, что есть и в неприкосновенности дошло до нас, я увлекаюсь заложенной туда живучей силой, которая только случаем была приостановлена в своем развитии, верю в ее будущность, как в будущность серьезной и творческой силы русского народа, в судьбах которого есть общие мотивы с Византией. Я знаю недостатки ее, гляжу на них с критической осторожностью и надеюсь, что чувство мое меня не обманет. Но довольно об этом, я очень устал, и мне, в сущности, не до разглагольствований, да и жара душной комнаты в непривлекательной Равенне действует изнурительно. Перед Равенной я был во Флоренции и Пизе. Флоренцию я очень люблю за ее тихий, вдумчивый характер, за красоту ее физиономии и за ее прекрасное, трогательное искусство. Целая неделя прошла в Уффици и монастырях Флоренции.
В Равенне я нашел в трех ее главных церквах (V-VI века) лучшие по совершенству форм и красок мозаики, характер их нередко «бытовой»: в алтаре св. Виталия изображены на одной стене император Юстиниан со своей свитой, на другой - императрица Феодора со своими приближенными. В базилике Аполлинария (нового) - поэтическое изображение «праведных жен» и «мужей праведных». В «Аполлинаре ин Классе» представлено изображение этого святого среди райской природы и мира животных (св. Аполлинарий был ученик апостола Петра и первым епископом Равеннским).
Теперь остаются Падуя и Венеция, затем прощай, Италия! А там снова Русь, Киев, любимое дело... [...]
113. РОДНЫМ
Венеция, 17 августа 1893 г.
Пишу вам сегодня, дорогой папа, мама и Саша, после очень приятно проведенного утра. Я ездил в гондоле верст за пять в Торчелло. Это местечко на одном из мелких островов, которых много близ Венеции. Там есть запущенный собор (место тоже запустело). Он выстроен в пятом веке по Р.X. В соборе этом сохранились мозаики и, между прочим, редкое изображение (мозаическое) «Страшного суда». Там есть древнее митрополичье место, которое чуть ли не единственное уцелело до нашего времени. Устроено оно совсем иначе, чем теперь, да и в позднейшие времена. Оно в алтаре, перед киворием, и к нему идут, по крайней мере, десять ступеней, ниже его места для священников амфитеатром в три-четыре ряда. Все это из белого мрамора.
Осмотрел все подробно и старательно кое-что зачертил. (Приехал, купил с главного фотографии.)
Выехал я утром, по пути зашел на почту, получил там два письма: одно из Крыма от Ап.Васнецова, очень милое, но про дела ни слова, потому что сам за все лето не имеет от Виктора Михайловича ни строчки. Другое из Павловска от неизменного философствующего корреспондента Турыгина.
Итак, взяв гондолу за три лиры туда и обратно (1 руб. 20 к.), я поплыл по бесчисленным каналам Венеции, потом выехали в залив. На небе и на воде было ясно и тихо, была еще утренняя прохлада, и так у меня стало на душе хорошо, как давно не было.
Простил я Италии то, что она не понимает по-русски, простил ей и за то, что у меня такой приятный характер. Да нельзя и не простить было; уж очень хорошо. И я пользуюсь этими минутами, ловлю их. [...]
Дальше » |
