Часть первая
70. РОДНЫМ
Москва, 24 января 1892 г.
Дорогие папа, мама и Саша!
Сообщаю вам все, что было за последние пять дней. На другой день после визита Виктора Михайловича я был с Паршиным в галерее, после осмотра, которой я уговорился с А.Васнецовым показать ему картину. Уходя из галереи, по просьбе Третьякова передал ему свой адрес, отправился с Паршиным домой, куда вечером пришел и А.Васнецов.
Посмотрел картину, и она ему не пришлась по сердцу, что он и высказал вслух (к немалому удовольствию Паршина. Он, как хороший наблюдатель, видит, что дал маху, пригласив его, и был доволен моим смущением).
А.Васнецов брал картину в сравнении с «Варфоломеем», и та ему казалась более доведенной в пейзаже, поэтичней, хотя по затее и по выполнению фигуры он ставит большую выше.
Главное неудовольствие обрушилось на ту часть пейзажа, которая была замечена как неудачная и Виктором Михайловичем. Видя, что я упал духом, добрый Аполлинарий совсем сконфузился (чем дал еще большую пищу для земляка).
Вечером я был у Васнецовых, и Виктор Михайлович ободрил меня, как мог, и было принято в конце решение такого рода, что если я не успею исправить глаза и привести в тон пейзаж, то картину скатываю на вал и сам еду тотчас в Киев.
Сравнительно успокоенный, я ушел домой, с тем чтобы с завтра (понедельник) приняться за корректуру. На другой день, с утра заперся и начал переписывать осинник, к вечеру вся задняя декорация преобразилась и общий тон картины сразу изменился к лучшему, появилась поэзия и т. д. Фигура вышла вперед и стала главным центром на полотне.
Не помню, как провел я вечер. Встав на другой день, принялся за голову, и в час или два голова, благодаря богу, была изменена к лучшему, выражение не только не уменьшилось, но и прибавилось. За все это спасибо Васнецовым, так решительно толкнувшим меня. Конечно, могло бы кончиться и не так, но бог не попустил этого.
Во вторник же я поехал к Архипову, видел его чудную вещь и часов около трех с ним приехал к себе. Он от картины в восторге, находит ее выше мальчика. Вечер провели вместе в театре, любуясь Заньковецкой.
На другой день чем свет приехал Левитан, тут не было конца похвалам. Вещь ему страшно понравилась, дошел до того, что начал говорить несообразности и кончил советом не выставлять картину здесь, а послать прямо в Салон. Между прочим, он дал несколько дельных замечаний. В этот же день к вечеру он так раззвонил про картину, что ко мне приезжал Остроухов, Морозов, но не застали дома.
Вчера с утра был снова А.Васнецов с Кигном (Дедлов, что писал обо мне в «Неделе»). Аполлинарий нашел вещь изменившейся до основания, Кигну тоже она сильно пришлась по душе. Особенно понравилась ее тихость и нежность. Он будет писать в «Неделе», и, кажется, ее благополучие в этой газете обеспечено.
Кигн уехал вечером в Петербург, где пробудет месяца полтора, потом снова в Оренбург, где он служит по переселенческому делу.
Часу в третьем снова приехал Остроухов, встретились как нельзя лучше. «Сергий» ему очень понравился, находит, что картина много имеет лирической поэзии и т.д., сделал кое-какие замечания в мелочах и, пригласив в субботу к себе, уехал и, вероятно, у подъезда встретил Третьякова, который, как назло, пришел тогда, когда в мастерской не было видно ни зги (оттепель и туман). Встретились очень сердечно. Провел в мастерскую и оставил на волю божию. Долго смотрел картину вблизи, потом сел, сидел около получаса, спрашивал про Уфу и т.д., но про картину не проронил ни слова, как будто ее и не видал.
Пробыв около часу, простившись нежно и пригласив меня на вечер, уехал, оставив меня в неведении.
После его отъезда я отправился смотреть картину Левитана, об которой много здесь говорят. Картина большая, с рамой аршина четыре. Называется «Омут». Впечатление огромное. Тревожное чувство охватывает всецело и держит зрителя в напряженном возбуждении все время. Со времен Куинджи в пейзаже не появлялось ничего подобного.
Вечером (поспав часика два предварительно) я поехал к Третьяковым. Там, кроме меня, из художников были Васнецовы, затем несколько дам (все свои, родные - Сапожникова, Якунчиковы и т.д.). Приняли меня очень любезно. Вскоре начался домашний концерт в восемь рук, и я тут слушал в прекрасном исполнении Мендельсона, Шуберта, Баха и т.п.
Павел Михайлович все время был крайне ко мне внимателен. За чаем все подкладывал мне всяких сластей (мне пришла на ум мысль, что не хочет ли старик подсластить конфетами ту пилюлю, которой думает меня угостить). Прощаясь очень любезно, тем не менее не выразил намерения побывать у меня еще, а также не проронил ни одного слова и Васнецову о картине. Васнецов говорит, что Павел Михайлович похож в мастерских художников на жениха.
Так или иначе, но я вот уже два дня, как покоен, бодр и весел, и едва ли равнодушие Третьякова теперь для меня может быть столь роковым, как раньше. Хотя все же самое желательное в отношении картины - это чтобы она не миновала его рук. [...]
Дальше » |
