Часть третья
Художники живут похуже, и лишь двое - Бакст и Сорин - живут хорошо. Первый ездит и читает лекции. .. о дамских нарядах и пишет портреты с единоплеменниц, второй пошел дальше - пристроился к богатой старухе и тоже пишет портреты. Слух, который о себе распускал Рерих, о колоссальном успехе и богатстве - оказался преувеличенным - не было ни успеха, нет и богатства, Рерих сейчас в Европе. Тоже оказалось неправдой и о Стеллецком, тот даже и вовсе не был в Америке. Плохи дела Судейкина. Помилуй бог, если и про нас пойдут такие слухи [...]
Музеи в Америке картин не покупают вовсе, их туда дарят целыми собраниями меценаты. В музеях рядом с вещами «потрясающего значения» висят поддельные Рембрандта, Корреджо, Рафаэли, и янки всем довольны и горды.
За вход на выставках не берут денег. В прошлом году некий Коган сделал выставку русских эмигрантских картин в Бруклинском музее, перебывало до семидесяти тысяч человек и все даром. Картин продано две или три!! Вот тебе и мечтай о долларах. Однако наши не унывают и полагают, что способы, ими принятые, дадут и результаты соответствующие. Помоги им, господи! [...]
398. C.H.ДУРЫЛИНУ
Москва, 17 марта 1924 г.
Дорогой Сергей Николаевич!
Рукопись Вашу я получил и прочел с большим вниманием. Какой огромный труд Вы предприняли, - и все это связано с моим именем. Ну, не баловень ли я среди моих собратий! В Вас я ведь имею не только любящего мое художество современника-писателя, но также поэта, непосредственно чувствующего жизнь, красоту, душу природы и человека, их великое место в бытии. [.. ].
Ваше невольное уединение, быть может, много способствует углублению, созерцательному восприятию темы, и не знаю, было ли бы лучше, полезней для дела, если б Вы сидели в столице, окруженный «материалами» и даже имея перед глазами мои картины, прошлые и настоящие, или, как теперь, оставленный без этой видимой помощи, один на один с вашими мыслями, чувствами, воспоминаниями и, так сказать, созерцанием темы, думается, для труда самостоятельного, творческого, для всяческого отвлечения от ранее сказанного, кем-то прежде понятого и разъясненного. В этом случае Ваше одиночество имеет огромное преимущество, и я скажу более - было бы лучше, если бы с Вами не было ни С.Глаголя, ни даже легкомысленного Евреинова.
Вашим одиночеством Вы прекрасно пользуетесь, - все что Ваше - Ваше без какого бы то ни было дуновения посторонних ветров, а также это не общие места на довольно устарелую тему о Нестерове, а глубокий, пережитый, перечувствованный лично анализ, в котором даже Ваше «пристрастие» к автору не мешает Вам произносить над ним суд, к которому будут относиться со вниманием.
Ваш религиозный опыт, воодушевление, где-то соприкасаясь с чувством, которое когда-то, быть может, бессознательно двигало мной, водило моей рукой и дало сумму известных результатов, - и дает Вам ту силу, убедительность и новизну авторитета, которых недостает у прежде писавших обо мне. Описание «Отрока Варфоломея», особенно пейзаж и еще более пейзаж «Юности», - проникновенно и непосредственно, благоуханно, как и та природа, которая была когда-то перед моим взором. Суждения Ваши о «Трудах» таковы, что я подпишусь под ними обеими руками. Словом - так о моих Сергиях еще не писали.
Теперь кое-что о том, что, по-моему, могло бы быть иным: прежде всего о моих так называемых «злодеях». Вы их берете слишком серьезно, слишком много уделяете им места. Поверьте, не они страшны мне, не их суд, а тот суд, который произнесет время, не их «искусствоведение» может труд мой свести на нет, а, помилуй бог, собственное бессилие, отсутствие живых творческих начал - вот это куда пострашней и бойких перьев, и злых языков.
Одно время может сказать, кто из нас чего стоит. И от такого суда никуда не спрячешься, ничем не оградишь себя. [...]
Все, что сказали Вы об Иванове, - прекрасно и вдохновенно, и сам Иванов - великое религиозное вдохновение, вершина, достигнутая в русском искусстве. Там глубочайшая, здоровая, истинная мистика, ни фальши, ни кривляния, ни суемудрия в Иванове нет, к нему подход доступен всякому, как доступен он к Евангелию.
Сам Иванов умер, не познав, быть может, того, что он однажды увидел и поведал бедному, хотя и гордому человечеству. [...]
399. А А.ТУРЫГИНУ
Москва, 25 марта 1924 г.
[...] На позапрошлой неделе меня посетили мои знакомцы - американцы. Один из них только что из Нью-Йорка и был на нашей выставке накануне вернисажа. Находит выставку нарядной, интересной и думает, что успех она иметь будет.
Оттуда же, с выставки, идут вести пока не слишком радостные: за первую неделю из 914 номеров было продано всего двадцать одна вещь. Из коих четыре Поленовских (12 т. долларов), три - Исупова, две - Сомова, две - Виноградова, две - Юона, моя, Крымова, Кардовского, две - Остроумовой-Лебедевой и Шарлеманя. Народу на вернисаже было около восьми тыс., на следующие дни от ста пятидесяти до девятисот человек (у Нестерова бывало на Конюшенной' и больше - тысячи по две иной день). Мне говорят американцы, что у них есть обычай - «ждать прессы» и потом уже покупать... посмотрим. Прислали два каталога, малый и большой иллюстрированный, где В.Васнецов и я. Снимки помещены в начале, так сказать, «по первому разряду». В сопроводительных статьях американского Грабаря и Грабаря российского также память наша «была почтена вставанием». В. Васнецов, Нестеров и Серов идут прежде других, однако на них не задерживаются долго. Зато Грабарь, по мнению м-ра Бринтона, - краса и гордость русского искусства, равно Кончаловский и Машков, одобрительно отзываются о Сомове и Коненкове, упомянуто еще несколько имеп. Сам И.Грабарь о себе, из скромности ему присущей, говорит мало, предоставляя это м-ру Бринтону. Иллюстраций немного - тридцать, столько же портретов авторов. Обложка хорошая - Чехонина.
Дальше » |
