Вифания Михаила Нестерова. Воспоминания о жизни и творчестве из книги "Давние дни"
Завязалось знакомство, явные симпатии... Дальнейшие визиты привели к тому, что она стала моей невестой, а спустя месяца два я женился на ней. Свадьба наша была в Кисловодске, после чего мы в тот же день уехали в Абастуман.
Когда я женился второй раз, мне было сорок лет, моей жене Екатерине Петровне двадцать два года.
В Абастумане я был теперь с молодой женой. Там нашел я большой непорядок. Помощник Свиньина - архитектор Луценко загрунтовал стены неумело, небрежно. Материал для загрунтовки был взят самого плохого качества, результатом чего было то, что загрунтовка вместе с написанным по ней орнаментом быстро стала отставать от стен. Огромные затраты времени и денег были напрасны.
Я вынужден был поставить перед великим князем вопрос об удалении Свиньина и его помощника и о полном невмешательстве в церковные работы дружественно настроенных к Свиньину лиц. Решено было к докладу великому князю и графу И.И.Толстому в качестве вещественных доказательств послать несколько аршин грунта с позолоченным по нему сложным грузинским орнаментом. Грунт этот при малейшем прикосновении к нему ножа отставал от стен лентами. Эти ленты я накатал на вал и в таком виде отправил в Петербург.
В своем докладе я просил великого князя или все работы по перегрунтовке доверить мне единолично, или освободить меня от работы в Абастуманской церкви. В конце доклада я говорил, что в ближайшие дни уезжаю в Уфу, остановлюсь на несколько дней в Москве. Устал я тогда страшно, не столько от работ, сколько от борьбы с абастуманцами. Для такой борьбы у меня не было ни охоты, ни призвания.
Приехав в Москву, я получил от великого князя следующую телеграмму: «Москва, Академику Нестерову. Письмо Ваше получил. Вполне Вам доверяю, очень надеюсь, что все работы, Вами начатые, будут продолжаться. Посторонних вмешательств допускать не буду. В сентябре приеду в Боржом. Георгий». Адрес мой не был указан, и телеграфист после долгих поисков нашел меня в гостях.
Таким образом, враг был посрамлен. В Москве, ввиду перегрунтовки церковных стен, я совещался с учеными-химиками. Показал им ленты, снятые со стен храма. Для меня стало совершенно ясно, что злоупотребления были несомненные. Скоро я успокоился. Телеграфировал обо всем своим абастуманским друзьям. Тогда же, из Петербурга в Абастуман было дано распоряжение, чтобы мне впредь никаких препятствий не чинили.
Вместо Уфы я ненадолго проехал в Киев и в сентябре снова был в Абастумане. В Боржоме был принят с докладом вел.князем Георгием Михайловичем, энергично подтвердившим то, о чем он телеграфировал мне в Москву.
В Абастумане я нашел все в порядке. Работы по перегрунтовке шли ускоренным темпом. Вскоре оказалось, что купол, заново перекрытый Свиньиным (что обошлось будто бы недешево), с появлением осенних дождей стал вновь протекать. Работать в нем было невозможно, о чем я и телеграфировал великому князю, предлагая созвать комиссию.
Снова начались интриги. Хотя мне и без труда удалось установить факт протекания купола, все-таки в Абастуман экстренно прикатил Свиньин. Он со своими приверженцами горячо отстаивал дело рук своих. Я же и на этот раз действовал решительно, сняв с себя всякую ответственность в этом деле. Крылья, своды и паруса продолжали протекать. Свиньин упорствовал, и я стал снова подумывать, не пора ли мне складывать чемодан, готовиться к отъезду из Абастуманского ущелья. Ждали приезда на Кавказ великого князя: «Вот приедет барин...» и т.д.
Наконец, великий князь приехал в Боржом. От ктитора нашей церкви-подполковника Попова он узнал о ходе работ, остался доволен, просил передать мне, что разрешает поставить леса для осмотра купола и созвать комиссию по моему усмотрению. Таким образом, приезд Свиньина в Абастуман не имел дурных последствий для дела. В Петербурге ему перестали слепо верить.
Вскоре и я поехал в Боржом с докладом о ходе работ. Тогда же, по моему указанию, в комиссию был приглашен строитель храма старик Симансон. Помощник же Свиньина архитектор Луценко был устранен от дел такой телеграммой великого князя гр. И.И.Толстому: «Ваш Луценко оказался порядочный мошенник. Немедленно удалить его от всех работ, мне подведомственных».
Наконец, мы в Абастумане вздохнули свободно. Можно было работать спокойно. В декабре я оставил Абастуман. Работы без меня продолжались под руководством моего помощника. Несколько позолотчиков с не очень благозвучными фамилиями (Гнидов, Шелудько) писали орнаменты. В Петербурге тогда вышла книга А. Бенуа о русском искусстве. Мой приятель был недоволен отзывом Александра Николаевича обо мне. Однако книга была написана человеком даровитым, чутким - была необходима. Взгляд Бенуа на мое иконописное искусство не был мягок, он был куда проникновеннее, глубже всего того, что тогда обо мне писалось и говорилось.
Конечно, мне было бы приятнее, если бы Бенуа высказал свой взгляд на мою иконопись дружески, не в печати, а в личном разговоре (как позднее он мне и говорил), желая мне лишь добра, спасая меня от меня самого, не давая соблазна на мои счет людям неустойчивым, дурно ко мне настроенным. Но сам по себе, повторяю, взгляд Александра Николаевича на мое церковное искусство я считал и считаю живым, горячим, во многом верным.
Я не защищаю книгу Бенуа безусловно, со многими из его взглядов я был и остался не согласен.
Проездом из Абастумана в Киев я опять остановился в Москве, где в то время искусство процветало: сценическое в Большом театре и в молодом Художественном, а живописное - на выставке «Мира искусства».
В Художественном смотрел я прекрасно разыгранного ибсеновского «Доктора Штокмана». Я был восхищен «Штокманом», писал о нем в Петербург:
«...Ах, как все это хорошо, ну, разве это не возрождение? Какой живой, горячий подход к искусству - сколько во всем этом еще увлечения, вдумчивости, желания изыскать новые формы. Сердце радуется, сам молодеешь...» Через пару месяцев я увидел в Художественном театре «На дне». Новизна темы, красочный быт, отличная передача пьесы, Москвин - Лука - мужик лукавый, балагур, себе на уме, как-то по-своему, по-мужицки, хитро ладивший с богом; Качалов - Барон, Книппер - Настенька с ее рыцарем Гастошей... Чтобы оценить тогда Горького как сценического писателя, надо было посмотреть пьесу у Станиславского.
Тогда Художественный театр казался уголком новой, еще невиданной, несуществующей жизни, где не было актеров, были люди, хорошие и худые - всякие люди. Позднее, вглядевшись в дело Станиславского, я сильно изменил свое мнение о нем. Мне стало ясно, что любовь там была, но «головное» убивало живое, непосредственное. То ли дело Шаляпин, тот на полной своей воле творил, раскрывал перед изумленным зрителем великолепные, полные трагизма или веселости, тонкой прелести жизни, поэзии образы. Он, несомненно, заставлял любить искусство, жизнь, красоту божьего мира.
На московской выставке «Мира искусства» были превосходные портреты Серова... Были нарядны яркие, опять красные «Бабы» Малявина. Было много Рерихов, был Сомов, значительно менее живой, чем раньше.
Ожидалась выставка «36-ти» с Виктором Васнецовым, с москвичами, отделившимися от Дягилева.
В Киеве я еще поработал над своей «Святой Русью», переписал Христа. Так прошел год 1902.
Новый, 1903 год мы встретили в Киеве.
продолжение » | |