Вифания Михаила Нестерова. Воспоминания о жизни и творчестве из книги "Давние дни"
Журнал «Мир искусства», субсидируемый государем, благодаря умелому ходатайству Серова, писавшего с него портрет, немало способствовал, чтобы омрачить славу Васнецова.
Обстоятельства складывались так, что и мое имя, как религиозного живописца-художника, было Дягилевым взято на прицел. Сейчас я должен был сослужить ему последнюю службу. Я это почувствовал, готовился сам предупредить дальнейшие действия Сергея Павловича. Час для этого настал.
Выставка «Мира искусства» открылась в начале января 1901 года в Академии художеств с огромной пышностью.
Я снова в Петербурге... Переодевшись, еду в Академию художеств. Рафаэлевский зал узнать нельзя, так преобразил его волшебник Дягилев. Огромный зал разделен на десятки маленьких уютных комнаток, обтянутых холстом приятного цвета, и в этих уютных клетках, среди цветов, показано было искусство тех дней.
В первой или второй комнатке нарядно помещались мои абастуманские эскизы. Их надо было показать первыми, пока высокие гости еще не устали, не притупилось их внимание. Расчет был верным. Над ними по углам были помещены яркие, большого размера полотна Врубеля, совершенно задавившие мои маленькие акварели.
Я вижу замысел Сергея Павловича: заслужить за мои эскизы высочайшее одобрение и, с другой стороны, показать «своим», что и Врубель не забыт...
Выждав, когда освободится кипящий как в котле Дягилев, я отозвал его в соседний зал и без обиняков заявил, что соседство Врубеля для меня невыгодно, что оно двоит впечатление, что необходимо мои вещи перевесить дальше от входа, оставив Врубеля на его местах, или ему придумать что-нибудь иное. Если же он этого сделать не пожелает, то я сейчас же свои эскизы с выставки снимаю...
С Дягилевым нелегко было говорить: с одной стороны, его «диктатура», с другой - обаятельность. Оба эти свойства Сергея Павловича я знал хорошо, также знал, что в тот момент я ему был больше нужен, чем он мне. И взял единственный верный тон - тон категорический, заявив ему, что разговор наш не затянется, что он будет в двух словах. Горячий, неприятный разговор. Я, по словам Сергея Павловича, «человек тяжелого характера», «со мной трудно сговориться», - что делать...
Сергей Павлович обещает мне тотчас же перевесить мои эскизы или найти соответствующее место большим, прекрасным, написанным маслом вещам Врубеля. Стали искать место - нашли прекрасное для картин Врубеля. Я остался на прежнем месте.
Этот разговор, моя настойчивость были поводом к дальнейшему углублению пропасти между мной и мирискусниками...
В тот год я поставил на Передвижную картон (уголь, пройденный акварелью) с киевского своего «Рождества» (во Владимирском соборе) и маленькую картину «Преподобный Сергий» (зима, преподобный идет не то в Пахру, не то в Звенигород).
С картоном было такое: назначил я за него недорого. В первый же день к заведующему выставкой Хруслову подошел солидный господин. Спросил цену, ему сказали. Он просил уступить. Заведующий ответил, что на это он разрешения не имеет, но что может послать автору телеграмму в Киев. Телеграмму я получил и ответил, что уступок никаких не будет.
Через день-два солидный господин зашел справиться об ответе. Узнав, что уступки не будет, он сказал, что «Рождество» оставляет за собой, и, когда пришлось писать расписку в получении задатка, оказалось, что солидный господин был не кто иной, как известный сахарозаводчик-миллионер Павел Иванович Харитоненко...
Хруслов его не знал и жалел, что не назначил за «Рождество» втрое...
Позднее, в 1907 году, Павел Иванович познакомился со мной на моей выставке в Москве и, уже не торгуясь, платил мне большие деньги за мои вещи, покупаемые и заказываемые им. Позднее, за границей, для «Рождества» была приобретена Харитоненками у парижского антиквара старая итальянская рама XVII века, за которую, вероятно, с Павла Ивановича взяли в несколько раз дороже, чем он, торгуясь, заплатил за мой картон.
Маленькую картинку «Преподобный Сергий» приобрел тогда великий князь Алексей Александрович.
В Киеве я тогда кончал образа для мозаик в мавзолей графа Бобринского в Александро-Невской лавре, писал этюды к «Святой Руси» и заканчивал образа для церкви в Новой Чартории. В Москве выставил на Передвижной «Чудо», бывшее год назад на выставке «Мира искусства» в Петербурге.
Тогда же прочел, по совету Ярошенко, первый том Горького и восхищался им.
Дочка моя тем временем жаловалась на боль в ушах, плохо слышала, и я отправил ее в Крейцнах, славившийся своими водами. У меня была впереди поездка в Соловецкий монастырь. До поездки туда я побывал в Уфе.
Отдохнув немного в Москве, я отправился на Соловецкий с молодым пейзажистом Чирковым, подававшим в те дни надежды, их не оправдавшим и скоро сгоревшим от излишнего пристрастия к отечественному винокурению.
Приехав в Архангельск, мы узнали, что пароход на Соловки только на другой день. Мы осмотрели все, что можно было осмотреть, начиная с собора и хранившихся в нем работ искусных рук Петра Великого. Ночь, летнюю северную ночь, мы почти не спали, так как, начиная с 11 часов вечера и до самого рассвета, толпа гуляющих фланировала взад и вперед по панели у нашей гостиницы, как бывало по Невскому по солнечной стороне от 4 до 6 часов.
На другой день мы с Чирковым были на пароходе «Св.Николай». Он вскоре отошел от пристани, полный богомольцев. День был свежий. Шли Северной Двиной, встречали множество судов, сплав леса по Двине был огромный. Вышли в море. Началась качка. На палубе настроение изменилось. Сначала женщины и дети, а потом и весь пароход, все его пассажиры почувствовали, что море не шутит.
Капитан - молодой, красивый монах, стоял на капитанском мостике, как изваяние. Спокойный, твердый, решительный, он властно отдавал приказания, глядя острым глазом из-под скуфьи. Волосы его были заплетены в небольшую тугую косу. Он чем-то напоминал мне суриковского Ермака.
Прошла ночь, настало утро, тихое, спокойное. Вдали виднелись храмы и стены обители Соловецкой. «Св.Николай» вошел в док. Монах-капитан отдавал последнюю команду. Толпа на берегу ожидала, когда «Св.Николай» причалит. Бросили сходни, народ повалил на берег. Мы с нашим незамысловатым багажом пошли туда же. Меня еще с берега узнали гостившие здесь молодые художники со Стеллецким во главе. Они заботливо, радушно предложили устроить нас в гостинице, расположенной около пристани.
День на Соловецком был короткий, немощный, бледный, зато с вечера, часов с 10-11 и до утренней зари - часов до 3-х, было очень удобно работать красками. В эти часы я обычно работал. А мой приятель больше фотографировал.
Как-то забрел я далеко от монастыря на кирпичный завод. Там попался мне типичный монах-помор. Он был в подряснике из синей крашенины, на голове самоедовская меховая шапка с наушниками. Я попросил его посидеть, он согласился. Этюд, написанный с него, вошел потом в «Святую Русь».
продолжение » | |
Из воспоминаний Нестерова: "Учитель мой Перов не был сильным рисовальщиком и при всем желании помогал нам мало. Не давались ему и краски: он сам искал их и не находил. Сила его как художника была не в форме, как таковой, и не в красках. В его время все это вообще было на втором плане. Его сила была в огромной наблюдательности, в зоркости внутреннего и внешнего глаза. Его острый ум сатирика, сдобренный сильным, горячим и искренним чувством, видел в жизни и переносил на холст незабываемые сцены, образы, типы. Он брал человеческую душу, поступки, деяния, жизнь человеческую в момент наивысшего напряжения. Ему было подвластно проявление драматическое, "высокая комедия" в характерных образах Островского."
М.Нестеров © 1862-2024. Почта: sema@nesterov-art.ru
|