» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая » Двадцатая

В Кисловодске я нашел Олюшку совершенно здоровой, окруженной лаской, любовью и заботами М.П.Ярошенко и «уточки» Е.А.Нестеровой. Побежали дни за днями. Жилось всем хорошо. Мне хорошо работалось... когда однажды утром, чуть ли не в Петров день, пронесся слух, что в Абастумане внезапно скончался наследник - цесаревич Георгий Александрович...
Во второй половине августа я вернулся в Киев, стал работать абастуманские эскизы и картину «Голгофа».
Олюшка осталась в Кисловодске у М.П.Ярошенко. «Уточка» наша к началу занятий в институте уехала в Киев. Ее заменила некая Б-а. В конце октября дочка моя с Марией Павловной и Б-ой приехала в Петербург, где моей больнушке предстояла новая операция - извлечение косточки около уха, оставшейся после неудачной трепанации черепа. Операция была сделана проф. Е. В. Павловым. В ноябре, после десятилетней дружбы, я сделал предложение Е.А.Праховой. Оно было принято, но свадьба наша не состоялась. Мое знакомство, близость с Ю.Н.У., предстоящее рождение дочери Веры и многое другое настолько осложнило дело, что свадьба как-то сама собой разошлась, что не помешало нам с Еленой Адриановной остаться друзьями на всю жизнь. В декабре Олюшка вернулась в Киев.
Так закончилось для меня девятнадцатое столетие. Оно подготовляло нам, всей России, события чрезвычайные. Для меня новое столетие началось довольно благополучно... Я готовился к Передвижной, писал «Голгофу» и небольшую картину «Думы», на выставке так понравившуюся Левитану. Прошла и выставка, я вернулся в Киев.
С Олюшкой была Б-а. Характер моей дочки после девяти месяцев болезни, нескольких операций стал иным. Она стала капризна, нервна и требовала огромного внимания, очень бережного обращения. Этого, несмотря на все усилия, на драгоценную помощь графини Коновницыной, дать моей Олюшке я не мог. Она оставалась дома, понемногу готовилась к весенним экзаменам, их выдержала и, по совету профессора Волковича, в мае должна была ехать в Уфу на кумыс. Ее проводила туда Б-а, оставив на попечении сестры, которая по-прежнему в ней души не чаяла.
Я еще оставался в Киеве, работал над эскизами. Количество их увеличивалось... Впереди меня ждала новая поездка в Абастуман. По слухам, после кончины наследника там многое изменилось к худшему!
Одновременно с абастуманскими я делал эскизы для церкви в Новой Чартории Волынской губернии, построенной на могиле бывшего Виленского генерал-губернатора Оржевского. Сама церковь была небольшая, ничем не примечательная, но внутри все декоративные, мраморные и прочие работы взялся исполнять Адриан Викторович Прахов. Я же был приглашен написать образа иконостаса и сделать эскизы стенной росписи в куполе, в барабане. Вот сейчас я и был всем этим занят.
Подготовив все что надо, я уехал снова на Кавказ. Летом дорога до Абастумана была приятной, скорей прогулка, тем более что я знал, что пребывание в Абастумане займет несколько дней.
Осмотрев церковь, решил приступить к загрунтовке степ, поручив ее архитектору Свиньину. Этот; Свиньин, вятич из крестьян, не даровитый, но ловкий, как-то пролез к высочайшим. Ему, простоватому на вид, якобы преданному, поверили. Он сделался архитектором двора его величества.
При изменившемся положении в Абастумане Свиньин задумал обесценить абастуманский храм, созданный талантливым Симансоном. Он бранил Симансона, говорил, что храм недолговечен, о чем намекал вел.князю Георгию Михайловичу и императрице Марии Федоровне - «старухе», как он называл императрицу за глаза. И, подготовив почву, думая встретить во мне соучастника, сообщил мне свою счастливую мысль - доложить государю и императрице-матери о безнадежном положении абастуманского храма, предложить им построить, по образцу Зарзмской церкви, другой - лучший - в Гатчине, поблизости дворца. Такой храм должен был не только сохранить память о наследнике, но своим видом напоминать о нем августейшей матери. Я должен поддержать такой проект, потому что я же и распишу гатчинскую церковь. Мне выгодно это тем, что не надо будет жить где-то в скучном Абастуманскбм ущелье, я буду «на виду» и т.д.
Свиньину казалось все делом легким. От предложения я наотрез отказался, о чем и написал простодушному вятскому мужичку... Все же я доверил ему загрунтовку церковных стен.
Из Абастумана я проехал в Москву, оттуда в Париж. Осмотрел Всемирную выставку, побывал в музеях, осмотрел то, что видел в предыдущий приезд и много нового, еще не виданного.
Русский отдел не был выдающимся. Наши музеи, где хранились лучшие произведения русских мастеров, не имели обычая выпускать из своих стен вещи за границу.
Самым сенсационным произведением были недавно написанные и нашумевшие малявинские «Красные бабы». За них Малявину хотели присудить «Grand Prix» и не сделали этого лишь потому, что художник был молод, а рядом были картины давно прославленных мастеров Репина, Васнецова, Сурикова, Серова.
Серов был представлен отлично, его портрет великого князя Павла Александровича в латах на коне и другие останавливали на себе внимание. Репин был вне конкурса, так как участвовал в жюри по присуждению наград. Виктор Васнецов поставил свою «козырную» вещь - «Аленушку», два образа - слабые повторения с иконостасных образов Владимирского собора. Суриков дал «Снежный городок», я - «Под благовест» и «Чудо». Они не были плохи, однако не были и такими, за которые ломают копья.
Жюри присудило «Гран при» Серову, золотую медаль Малявину за его «Баб», приобретенных в Венецианскую национальную галерею. Виктору Васнецову присуждена была серебряная медаль, но Репин и гр. И.И.Толстой так горячо протестовали против такого решения, что медаль была отменена, а Васнецову был дан французским правительством «За общие заслуги перед искусством» орден Почетного легиона.
Таким образом, дни альянса не были омрачены. Мне дали серебряную медаль, Левитану тоже. Суриков, несмотря ни на что; не был понят вовсе, и ему присудили бронзовую медаль. Многим из наших известностей дали лишь почетный отзыв.
Самолюбия были оскорблены. Все были недовольны... но что же поделаешь? Виноваты были и мы, смотревшие сверху вниз на заграничные выставки.
Как-то, придя в Русский отдел, я увидел на одной из левитановских картин траурный креп и тотчас же узнал в комиссариате о полученной телеграмме, что Левитан скончался в Москве внезапно от разрыва сердца. Моя и наша общая печаль была искренней: хороший человек, отличный художник молодым еще выбыл из наших рядов. Я искренно любил его, считал верным своим приятелем и ценил его дивный дар.
Выставка 1900 года не была так разнообразна, как 1889-го. Для меня одно отсутствие «Жанны д'Арк» Бастьен-Лепажа было ничем не заменимо. Был очень хорош английский отдел.