» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая » Двадцатая

Начинается беседа, угощенье папиросами, все, как полагается. Спрашивает, сколько бывает посетителей. Отвечаю, сколько в будни, сколько в праздник. Бывает много, по сравнению с другими выставками, но мой гость недоволен. Горячится, упрекает меня в неумении вести дело. Что так-де нельзя, что, имея в руках такую выставку и в такое время, надо уметь ею пользоваться, проявить инициативу, быть смелым и т. д.
Я слушаю... Генерал спрашивает, что я намерен делать дальше, хочу ли показать свои картины в Москве. - Да, - говорю, - предполагаю. - Где? - Еще не знаю...
- Как «не знаю»? Тут и знать нечего... Поезжайте в Москву, снимите манеж, да, манеж, манеж. И там выставьте свою «Святую Русь» и другие вещи. Назначьте в будни по пятаку, в праздники пускайте даром, а в понедельники для избранных по рублю. Народ повалит. Десятки тысяч пройдут через манеж. И вот вы увидите, что результат будет тот, что ваше имя будет греметь, и вы соберете не какие-нибудь гроши, а большие тысячи. Поверьте моему опыту. Ведь я в былое время был постоянным сотрудником и помощником брата. Помню (да и вы помните по газетам) выставку брата в Вене. Отличное помещение в центре города. Выставлена серия евангельских картин. Помните? Ну вот, с первых же дней скандал: венский архиепископ запрещает некоторые, особенно яркие. Их пришлось снять. На другой день газеты полны разговоров о выставке: какой-то фанатик-католик обливает одну из картин серной кислотой. Мы с братом в восторге, после этого народ повалил толпами. Конная полиция едва могла сдерживать толпу перед входом на выставку. Каждый день давка, обмороки... Брат и я приходим домой возбужденные, довольные. Что-то будет завтра? - Хорошо бы было, если бы завтра одного-двух задавили насмерть. - Воображаю, говорит брат, что бы стало тогда на следующий день!.. Выставка имела громадный успех. Вот как нужно делать выставки!» - заключает взволнованный воспоминаниями бывший ординарец Скобелева. Я слушаю и чувствую, что «не в коня корм», что у меня нет тех данных, коими был одарен так щедро покойный Василий Васильевич Верещагин. Я благодарю генерала, но не обещаю следовать его советам. Расстаемся любезно, но сдержанно.
Было и такое: входит ко мне в комнатку субъект типа мастерового или рабочего - высокий, сухой, нервный. - Я к вам, - говорит. - Садитесь, в чем дело? И вот, называется, с места в карьер, начинает желчно, раздраженно жаловаться на недавнее прошлое. Что их-де обманули, что вообще кругом ложь и неправда. Что «обещают хлеба, а дают вместо хлеба камень».
Ну, думаю, дело дрянь. Никакого хлеба я не обещал и камня тоже не давал. Писал картины, как думал, как чувствовал... и только. И вот - на, поди!
Однако не ко мне относились такие горькие упреки. А я, напротив, своей «Святой Русью» утолил духовный голод моего мрачного посетителя. Он, по его словам, в первый раз почувствовал, что здесь есть какая-то «правда».
И все это говорилось так сухо, деловито, серьезно. Я почувствовал всю драму разочарованного человека. Разговорились, назвал какой-то неизвестный мне петербургский завод, где он работал, принимал участие в минувших событиях. Расстались по-хорошему. Жал руку, благодарил.
Незадолго до закрытия выставки ко мне подошел офицер самого «армейского» вида. Назвал фамилию и попросил меня уделить ему несколько минут поговорить, посоветоваться. - Пойдемте наверх, - говорю ему,- там и поговорим.
Начал издалека. Целая биография. Сибиряк, «мальчик» в гостином дворе. Потом какая-то ученая экспедиция князя, помнится, Голицына. Нужен художник, так как взятый в столице по пути умер. Князю называют гостинодворца, он-де, «балуется», рисует. Князь посмотрел «баловство», понравилось, взял с собой... Тибет, еще что-то. Экспедиция кончена. Юноша, по протекции князя, поступает в юнкерское училище, его кончает (способный, цепкий). Вот он и офицер. Однако закоренелая привычка, любовь к рисованию не оставляет его. Рисует урывками, и вот теперь он уже поручик, лет под тридцать. У меня на выставке что-то почувствовал и решил поговорить со мной. Хочет бросать военную службу. Ему не по духу - тяжелое время - некоторые обязанности, кои он по долгу присяги не имеет права не выполнять. Спрашивает, как быть?
Что ему сказать, что посоветовать этому совершенно незнакомому офицеру? Ни способностей, ни условии жизни его я не знаю. Спрашиваю: «Женат?» - «Да, есть ребенок». Что тут посоветуешь? А он ждет, так верит тебе...
Говорю: «Не бросайте пока службы, а ходите в Общество поощрения художеств, рисуйте, пишите. Через год-другой будет видно, что делать». - Не того ждал от меня поручик, однако благодарил, обещал подумать.
Года через четыре (я жил уже в Москве, расписывал церковь Марфо-Мариинской обители) стою где-то у Серпуховских ворот, жду трамвая. Еще два-три человека.
Один зорко всматривается в меня, подходит, спрашивает: «Вы меня не узнаете? Я такой-то, был у вас на выставке, говорил с вами. Помните, офицер?»
Вспоминаю, но от офицерства ничего не осталось, он уже штатский. Тогда же бросил военную службу, поступил в Общество поощрения художеств, много работал. Сейчас здесь, в Москве, управляет домом какого-то купца на Калужской улице... и художествует, рисует, что называется, запоем. Я живу близко, на Донской, просит меня зайти, посмотреть его работы.
Как-то захожу, смотрю кучу этюдов, набросков. Способности несомненные. А бывший поручик повествует, что он уже участвует в выставках, такой-то и такой-то. Что же, в час добрый!..
Заходит ко мне. Постоянно в хлопотах житейских и художественных. Энергия неукротимая и страшная, неудержимая словоохотливость, мысли роятся в голове, но мысли эти не новы, у кого они ни бывали.
Года через два, слышу, он едет на средства Поленовых в Париж месяца на три... Оттуда приезжает совершенно сбитый с толку. В голове путаются барбизонцы с импрессионистами... Сумбур страшный.
Пробую удержать его на чем-либо одном. А он несется на всех парах... Опыты, опыты, без конца опыты и словоизвержения... Однако мне удается внушить ему необходимость серьезной школы, формы. Он начинает понимать это. Пытается строже рисовать, переезжает в Тарусу, там работает не покладая рук, время от времени показывая сделанное мне.
А годы идут да идут. Он остается и под пятьдесят тем же увлекающимся открывателем давно открытых истин, каким был двадцать лет назад. Одну акварель покупает у него Третьяковская галерея. Это предел его вожделений. Он достиг какого-то признания. Слава богу. Сибирский мальчик, гостинодворец, член тибетской экспедиции - теперь художник. Это Василий Дмитриевич Шитиков.