» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая » Двадцатая

В конце августа я выехал в Гагры, чтобы поставить в иконостас базилики написанные за лето образа. Чудная дорога, голубое тихое море. Все чары благодатного юга сопутствовали мне. В Гаграх я не нашел своих заказчиков. Они были еще на севере. Поставив образа, я тотчас же уехал в Киев, с тем, чтобы через месяц вернуться в опостылевший к тому времени Абастуман, куда мною был приглашен А.В.Щусев осмотреть протекавший купол.
Дело оказалось легко поправимым. В куполе до и после перекрытия его вокруг креста оставалось пространство достаточно большое, чтобы через него дождевая вода и талый снег могли проникать внутрь и впитываться в пустотелый кирпич. В нем теперь скопилось много воды, она давала сырость, мешавшую росписи церкви.
Щусев своим молодым чутьем скоро напал на причину всех бед и предложил прежде всего выпустить накопившуюся воду, пробив пустотелый кирпич внутри купола. Затем, заделав пробоины кирпича, он приказал сделать воронку из красной меди, плотно облегавшую стержень креста, и залить крест свинцом. Таким образом, доступ влаги в купол был прекращен.
Задача была выполнена прекрасно. Купол начал мало-помалу просыхать и скоро стал пригодным к росписи. То, чего не могли сделать опытные архитекторы, удалось легко достичь талантливому молодому их собрату.
Щусеву церковь и ее роспись понравилась. Пробыв несколько дней, он уехал в Киев, где под его руководством шли работы по орнаментации трапезной лаврской церкви...
В начале ноября я вернулся через Москву в Киев. В Москве смотрел в Художественном театре «Юлия Цезаря». Вспоминались мейнингенцы.
Узнал об уходе с Передвижной Остроухова, Ап.Васнецова, Первухина, Иванова, Архипова, Степанова, Виноградова. Народ даровитый, полный сил. Я еще числился передвижником, не было достаточно повода их покинуть, выходить же за компанию не стоило.
Тяжело захворал Серов. Счастливая операция спасла жизнь даровитому художнику.
В Киеве я написал две-три небольших картинки из соловецких воспоминаний, готовил последние эскизы для Абастумана.
В Петербурге открылась васнецовская выставка. На ней впервые появились признаки охлаждения общества к любимому прославленному мастеру.
1904 год - год несчастий и всяческих бед - начался поездкой в Москву. Там видел, восхищаясь, «Вишневый сад», Шаляпина в «Демоне». Слушал молодого Масканьи - автора «Сельской Чести». Осмотрел выставку «Союза». Был у выздоравливающего Серова и вернулся в Киев под впечатлением виденного и слышанного.
Конец января для России и для меня лично был особенно памятен. Началась Русско-японская война. Я был в Киеве.
2 апреля, помню, сидел после утреннего чая у окна в своей мастерской, читал «Киевлянина». Читал о том, о сем. Вдруг меня что-то как бы толкнуло... Быстро, быстро, с замиранием сердца читаю, что в ночь на 1 апреля эскадра наша на порт-артуровском рейде подверглась нападению миноносцев, что броненосец «Петропавловск» пошел моментально ко дну. На нем погибли: начальник эскадры адмирал Макаров, даровитейший и благороднейший Макаров, погиб славный художник Верещагин... Дальше шел перечень погибших, среди них и друг моей юности - старший врач «Петропавловска» доктор Андрей Николаевич Волкович. Потом перечень спасшихся, среди них вел.князь Кирилл Владимирович.
Неизъяснимый ужас. Зову жену, читаю вторично, и страшное сознание глубже и глубже охватывает меня. Ужасное испытание посылает судьба России!..
В ближайшие дни приходят подробности. От них не легче, а еще тяжелей. Там, на Дальнем Востоке, быть может, решается дальнейшая судьба России - нашей родины.
На нужды войны я отдал бывшую на Передвижной картину «Голгофа». Ее купил какой-то сибиряк, увез к себе.
Что ни день, то приходили новые вести. Вместо Макарова назначен популярный, но не оправдавший надежд адмирал Скрыдлов...
Теперь стала ясной до очевидности вся несвоевременность затеи устроить самостоятельную выставку. Неудачная война отвлекла внимание всех от таких зрелищ. Не до художников и их художеств было России. Сердце русских билось тревожно. На Дальнем Востоке гибли отцы, братья, дети здесь оставшихся...
Побывав в Петербурге, показав вел.князю остальные эскизы Абастуманской церкви, я выехал туда через Ялту. Там у своего приятеля доктора Средина встретился с Собиновым и Миролюбовым, бывшим артистом Московского Большого театра, прекрасным певцом, но на беду таким неврастеником, что перед выходом на сцену с ним делалась медвежья болезнь.
Доктор Средин, полуживой, чахоточный, обладал неисчислимыми душевными богатствами, делился ими со своими друзьями. Казалось, он решал вопросы жизни за всех, кому недосуг. Темой особых разговоров у Средина был горьковский «Человек» и «Жизнь Василия Фивейского» Л.Андреева.
«Человек» предназначался как бы для руководства грядущим поколениям. Написан он был в патетическом тоне, красиво, но холодно, с определенным намерением принести к подножию мысли всяческие чувства: любви, религиозное и прочие. Это делал тот Горький, который еще недавно проповедовал преобладание чувства над мыслью, который года за два до этого, тут же, в Ялте, в ночной беседе у него на балконе, прощаясь со мной, говорил в раздумье: «За кем я пойду? За Достоевским или против него, - не знаю еще сам». Теперь Горький знал, что он пойдет против Достоевского. Его «Человек» был лучшим и бесспорным тому доказательством. «Человек», при всей его внешней красивости, во многом был уязвим...
Вещь Андреева, интересная по частям, ради излюбленных им ужасов была растянута на сто страниц. Ужасы эти были более противны, чем страшны. Жаль, что непосредственная пора творчества так быстро покидает художников. Наша братия скоро приноравливается ко вкусам публики, не ведет ее за собой, а сама идет у нее на поводу.
Работа в церкви тем временем шла вперед. Летом я надеялся снять среднюю часть лесов. В Абастуман из Уфы приходили вести, что мой восьмидесятишестилетний отец день ото дня слепнет, дряхлеет. Окружающим нелегко с ним живется. В Киеве моя Ольга кончала институт, предполагала уехать в Уфу, а затем вместе с моей сестрой побывать в Абастумане, посмотреть, что я там натворил. К тому времени мне оставалось написать только девять композиций из пятидесяти.
С дороги в Уфу Ольга писала, что сотни тысяч наших солдат едут на Дальний Восток. С заунывными песнями едут татары, слышны меланхолические напевы украинцев, удалые - наших ярославцев, москвичей...
В те дни я, как и миллионы русских людей, крепко верил в призвание Куропаткина. От меня сильно доставалось маловерам. Всей силой души я негодовал на «старого хохла» - Драгомирова, когда тот остроумно высмеивал Куропаткина. Драгомиров, отказавшись от командования на Дальнем Востоке, сидя у себя на печке в Конбтопе, критиковал всех и вся...
Военные события развивались грозно. Куропаткин был уже на подозрении, со дня на день ждали падения Порт-Артура.
В Абастумане с каждым днем приближался момент снятия лесов, и скоро должно было предстать перед абастуманцами содеянное мною за два года. В конце, июня появились слухи, что экзарх Грузии Алексий, объезжая свою епархию, заедет в Боржом и к нам в Абастуман посмотреть, что делается в новом храме. Мои недруги ожили. Вскоре мы узнали, что экзарх не только будет в Абастумане, но что 3 июля предполагает служить в нашей церкви всенощную, а 4-го - обедню. А у нас же по всей церкви леса, пыль, шагу ступить нельзя, чтобы не запнуться, по неопытности не набить себе шишек о бревна, - а тут это неожиданное архиерейское служение.