» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая » Двадцатая

Часов в семь на берегу собрался народ. Машут руками, куда-то указывают. Что-то случилось. Иду и я посмотреть, послушать, узнать от скуки, в чем дело. Оказывается, крик, что я слышал рано утром, был крик утопающей молодой девушки-чувашки. Теперь собрались ее искать. Проискали до обеда - нашли.
Я ходил смотреть утопленницу. Она, совсем юная, лежит без одежды, как купалась. Лицо приятное, спокойное.
Лежит как мраморное изваяние. На берегу много чувашей, женщин, девушек - ее подруг. Плачут, рассказывают, как было дело.
Назавтра похороны. Все Чебоксары тут, в церкви, потом все идут за открытым гробом. Она, вся усыпанная полевыми цветами, лежит,- как Офелия. За гробом плетутся отец с матерью, пригородные чуваши. Отец держится за гроб, не может оторваться. Дочка была одна и такая, слышно, ласковая, все ее любили.
Из Чебоксар я еду в Уфу, оттуда на Урал до Миасса. По дороге «Уральская Швейцария», станции Аша-Балашовская, Златоуст. Пишу этюды, еду дальше, к Миассу. Пошли Тагонаи - Большой, Малый. То там, то здесь видны горные, полные по краям быстрой водой, реки. Вот и Юрюзань, многоводная, сильная. Она величаво катит свои воды почти в уровень берегов. Суровая, задумчивая и загадочная природа. Она глубоко проникает в чувство, в душу человеческую, оставляя в ней след чего-то смутного, угрожающего. Суровый, прекрасный край моя родина!
Вот и Миасс. Перед глазами далекое озеро с гористыми далями, с голубоватыми сопками на горизонте. Я пишу подробный этюд озера, вошедшего позднее как фон в мою картину «На земле мир» (три старца на берегу озера). Тут, у станции Миасс, стоят пограничные столбы, разделяющие Европу и Азию.
В этот приезд мой в Уфу был начат портрет дочери в амазонке. Окончен он был осенью, когда мы вернулись с хутора в Киев, в 1907 году был на моей выставке в Петербурге и приобретен для музея императора Александра III.
Я продолжал готовиться к своей выставке. Думалось, что-то ожидает меня в новом 1907 году, в Петербурге! Испытание мое и всяческие терзания приближались...
Год 1907-й был один из самых интересных и знаменательных в моей жизни и деятельности.
Начался он моей выставкой в Петербурге; потом последовало приглашение меня вел.княгиней Елизаветой Федоровной к росписи сооружаемого ею храма при Марфо-Мариинской обители, рождение сына Алексея и поездка в Ясную Поляну, написание там портрета с Л.Н.Толстого, поездка в Кагарлык к другому Толстому - графу Дмитрию Ивановичу, директору Эрмитажа.
Об этом расскажу так, как сохранила моя память, и по письмам, что остались в Уфе и у моего приятеля в Петербурге.
Помещение для выставки было снято мною еще в конце 1906 года. Это был известный тогда Екатерининский концертный зал во дворе Шведской церкви, что на Малой Конюшенной. Зал был новый, с хорошим светом, белый, нарядный. Он был законтрактован неким Лидвалем, аферистом, замешанным перед тем в деле с поставкой хлеба в Нижнем. Лидваль вышел сух из воды и теперь промышлял в Питере чем придется. Между прочим, снял у Шведской общины концертный зал, отдавая его под концерты, выставки, лекции за большие деньги. Мне рекомендовал его Дягилев, предупредив, что с Лидвалем надо быть все время начеку.
Я снял зал на один месяц за две тысячи рублей. Плата в два срока. Первый - при начале устройства выставки, второй - во второй половине по открытии ее.
В Питер приехал я заблаговременно и начал понемногу приготовляться. Имея план зала, я еще в Киеве составил план развески картин. И когда время моей аренды наступило, я, имея опытных людей наготове, быстро стал развертывать выставку. Была у меня и опытная кассирша (от Дягилева), она взяла на себя всю деловую канцелярскую сторону устройства: публикация, билеты, разные разрешения... Дело кипело... В три-четыре дня все было поставлено по местам, декорировано светлой материей, цветами, лавровыми деревьями, нарядными кустарными вышивками по стенам, на мебели. Вышивки были мне даны для декорирования выставки и чтобы познакомить публику с новинкой, сделанной по старым украинским и русским образцам киевскими крестьянками села Сунки у княгини Яшвиль, в Вербовках у Давыдовой и в Зозове у Гудим-Левкович.
Лидваль заходил на выставку, посматривал и дня за три до открытия напомнил мне, что завтра срок первого взноса.
Я на его слова, в хлопотах, не обратил внимания - не до того было.
Наступило «завтра». Я кипел, как в котле, совсем позабыв о времени взноса. Прошло это «завтра»...
На другой день утром на выставку явился Лидваль и заявил, что так как контракт мною нарушен, то он просит немедленно «очистить зал». Я вижу свою оплошность, предлагаю этому господину сейчас же получить следуемую тысячу рублей (их я все время носил в кармане), но Лидваль и слушать не хочет...
Что делать? Я в отчаянии. Кто-то мне посоветовал обратиться к брату Лидваля - архитектору, вполне порядочному человеку, просить его содействия. Я еду к нему, и, благодаря его вмешательству, деньги в тот же день были уплачены, и я мог рассчитывать, что теперь все пойдет гладко.
Не тут-то было: накануне открытия, когда все было развешано, весь, так сказать, парад был наведен, ко мне является уполномоченный от певицы Вяльцевой и заявляет, что на завтрашний вечер концертный зал давно сдан Вяльцевой, что афиши уже расклеены, билеты все проданы, и чтобы я, так сказать, убирался со своими картинами куда знаю... Уполномоченный был один из бесчисленных поклонников Вяльцевой, какой-то молодой князек. Он с чванливой непреклонностью заявил мне свой ультиматум.
В те годы я был не из очень сговорчивых, взял соответствующий его сиятельству тон и также категорически заявил, что об этом надо было меня раньше предупредить.
Князь удалился ни с чем. Мои же помощники, здоровенные, огромные ребята - плотники, обойщики, те, что устраивали обычно все выставки - Передвижную, «Мира искусства» и другие, узнав о таком деле, заявили, что они готовы всю ночь прокараулить, но ни одну картину снять или тронуть не позволят. Это еще укрепило меня.
Через некоторое время явился другой уполномоченный г-жи Вяльцевой, помягче. Он предложил на время концерта завесить мои картины коленкором. Так как на самом деле ни я, ни Вяльцева в этом инциденте повинны не были, а был виноват один Лидваль, его жадность, то на такое предложение я пошел. За час все картины были завешены оставшимся холстом, кое-что отодвинуто в сторону, и концерт Вяльцевой, к удовольствию ее почитателей, состоялся. Цыганские песни в тот вечер пелись на фоне нестеровских картин, так мало имевших общего с жанром г-жи Вяльцевой.
Накануне открытия выставки петербуржцы получили такое приглашение: «Художник М.В.Нестеров имеет честь просить Вас почтить своим присутствием открытие его выставки, имеющее быть 5-го сего января в 4 часа дня в Екатерининском концертном зале на Малой Конюшенной, д.3».