» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая » Двадцатая

Пятого января на выставке собралось до шестисот приглашенных. Было оживленно. Все мои близкие на этот день приехали из Киева, из Уфы в Петербург. Выставка нравилась. Она своим составом, говорили тогда, вносила какое-то успокоение в взбаламученное предыдущими событиями общество. Многие, уходя, благодарили меня.
Я выглядел именинником. Каждый день приносил с собой что-нибудь новое, интересное. С первых же дней стали появляться газетные отзывы. Они, неожиданно для меня, были благоприятными, и только крайние левые газеты, «Товарищ» и другие, пока молчали.
Познакомился я на выставке с В.В.Розановым. Его статьи о выставке были наиболее интересными. Появились они в «Новом времени», «Золотом руне» и «Русском слове» (под псевдонимом Варварина).
В одно из воскресений появился большой фельетон Меньшикова (в «Новом времени»).
Немало статей появилось тогда в газетах и журналах. Я не ждал этого, готовился или к замалчиванию, или к великому газетному погрому. Ничуть не бывало.
В первые дни, в первую неделю, на выставку шло народу немного, человек сто-двести в будни и человек пятьсот-шестьсот в праздник, но было очевидно, что количество посетителей растет день ото дня. И вот о выставке заговорили, она стала популярной...
В первые дни ее открытия я узнал, что меня собираются чествовать обедом, что идет подписка, что инициаторами этой затеи были Рерих и Сергей Маковский. В те дни у меня с Рерихом были отношения ничем не омраченные, и в ближайшее воскресенье он передал мне просьбу приехать в такой-то час (сам обещает за мной заехать) в ресторан Северной гостиницы. Просьба была от ряда лиц разного звания и положения.
Я дал согласие, хотя такого рода чествования не в моем вкусе. На них всегда чувствую себя плохо. У меня нет слов для речей, я не оратор, я не знаю, что мне с собой и с окружающими делать. Однако едем, или, вернее, меня везут... Входим в большой зал, полный не знакомых мне лиц. Ну, думаю, вот когда ты попался, голубчик... Встречают аплодисментами. Народу человек пятьдесят, если не больше. Тут и военные всякого рода оружия, тут и актеры, и наш брат-художник. Кое-кого узнаю. Начинается пиршество, тосты, речи... Я думаю, что же я отвечу на этот поток слов, похвал, сравнений, заслуженных и незаслуженных... Однако надо отвечать. Встаю. Все утихают. Начинаю с того, что сваливаю все на свою врожденную неспособность говорить. Извиняюсь, мило улыбаюсь и, под гром рукоплесканий, сажусь. Пир затягивается. Становится ясно, что мне чествуемому - лучше уехать, о чем я и говорю сидящим около меня устроителям, и, еще раз поблагодарив собравшихся, я удаляюсь. Пожелания всех возможных благ несутся мне вослед... Это и была «лучшая минута» во всем этом шумном и ненужном чествовании.
Немало писем, знакомств, разговоров, очень интересных и характерных, было в это памятное мне время. Приведу две-три встречи, беседы.
Однажды, уже в середине выставки, когда успех ее определился, когда и по будням бывало много народа, а по праздникам перевалило за тысячу, ко мне явился какой-то уполномоченный от группы молодежи - студентов и курсисток, кои хотели меня видеть, слышать объяснение некоторых моих картин.
Я и раньше слышал и читал письма неведомых корреспондентов. Одни меня восхваляли, другие упрекали за отсутствие картин на тему минувших дней. Ну, думаю, сейчас придется держать ответ. Умудри, господи!
Иду и, как всегда в таких «критических» случаях, спокоен, внешне спокоен. Спускаюсь в зал. Толпа. Лица молодые, приятные и неприятные, молодежь мужская и женская. Я вхожу в их гущу. Стоят перед «Димитрием царевичем». Кольцо за мной замыкается. Здороваюсь, отвечают не все.
Вперед вышла некрасивая, полная, коренастая девушка и старообразный, высокий, бородатый студент. Одеты оба бедно. Лица знакомые, памятные с молодости. С такими живал когда-то, и хорошо живал в Москве, по меблирашкам. Те же ухватки, все то же, что было двадцать пять лет назад. Послушаем, посмотрим, с чего начнется допрос, в чем станут обвинять меня. «Димитрий царевич»- саман одиозная, самая острая картина на выставке. С нее, вероятно, и начнут. Так и вышло.
Курсистка с места взяла мажорный тон. Смысл ее речи был таков: как и чем я могу объяснить то, что взял такой сюжет для своей картины, тем самым сея в народе предрассудки, поддерживая веру в нелепые понятия; что личность этого самого «святого» далеко не такова, каким я желаю его показать, и пошла, и пошла... В окружающих вижу сочувствие моей обвинительнице. Особенно грозен бородатый, длинный студент.
Я дал наговориться милой девице, выложить все ее обвинения меня в крайнем моем невежестве, во «тьме» моей, и, когда поток ее красноречия иссяк, когда я выслушал еще двоих-троих, вот тогда и я заговорил. Заговорил со всем возможным спокойствием и дружелюбием. Напомнив, прежде всего эпиграф поверия народного, что был в моем каталоге перед «Димитрием царевичем», сказал, что у меня и в мыслях не было написать «исторического» Димитрия царевича. Тема, эта лишь предлог к тому, чтобы рассказать людям переживания матери, потерявшей ребенка, быть может потерявшей надежду иметь детей вообще. Что тут, так сказать, рассказ ведется от имени такой несчастной матери.
При этом я обратился к моей вопрошательнице с вопросом - замужем ли она? Ответила - нет.
Говорю: «Вот когда вы выйдете замуж, а вы молоды, и это будет, когда станете матерью, тогда поймете не рассудочно, не отвлеченно, а сердцем, быть может, опытом, что такое дитя и что значит его потерять».
Девица покраснела, смутилась, смягчилась, прошел по окружающим какой-то шепот, одобрение. Я почувствовал, что опасность миновала. Даже сердитый бородач стал на меня смотреть мягче. Вопросы живые, человеческие посыпались со всех сторон. Кончилось тем, что мне жали наперерыв руки, благодарили, и я расстался с моими молодыми людьми самым приятным образом.
Вот и еще один разговор. Мне говорят, что меня желает видеть генерал Верещагин. Прошу его в свою комнату, наверху при выставке. Входит крупный, нарядный генерал, очень схожий по облику с покойным Василием Васильевичем Верещагиным - баталистом. Рекомендуется, называя себя братом знаменитого художника.
Смотрю - золотое оружие. Вспоминаю - «Шипка-Шейново», летящий на белом коне Скобелев, его приветствие героям: «Именем царя, именем отечества - спасибо, братцы!» Позади Скобелева летит ординарец - это теперешний мой гость...