» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая » Двадцатая

Народу в Абастуман, как всегда в сезон, понаехало множество. Такие слухи нимало не смутили нас - настоятеля, ктитора храма и меня. Задолго до таких вестей было нами условлено все лишние леса снять, а лишними были сейчас весь центр храма с пола до купола и леса снаружи храма. Кстати, мы решили снять и боковые, внутренние, так как то немногое, что оставалось просмотреть в правом и левом крыле храма, можно, было достать и со стремянок, с подвижных лесов. И мы решили в несколько дней осуществить намеченный план - освободить от лесов весь храм.
Работа закипела. С шести утра до семи вечера тенгинцы за хорошую плату работали с нами, не покладая рук. С каждым часом храм больше и больше открывался, и сердца наши радовались.
В эти немногие дни мы преобразили груду бревен, досок, вороха пыли в стройную, нарядную, сверкающую золотым орнаментом церковь. Все, кто ее видел, поздравляли нас, радовались с нами. Уверовали, что конец росписи не миф, как утверждали наши противники.
3 июля церковь была в полном блеске. Сотни огней сияли в паникадилах, в подсвечниках. В 6 часов о. Константин прошел в драгоценном облачении к паперти. В то же время вдали показался экипаж экзарха.
Владыка, крупный, благодушный, вышел из экипажа. Здесь, на наружной паперти, о. Константин, горячий, искренний оратор, встретил его с крестом, с внушительным словом, дав понять владыке, что тут все «утверждено и одобрено высочайше». Таким образом, поставил его в положение «не ложное». Тот, став на такую точку, все понял.
Экзарх вошел в храм (еще было светло), осмотрелся и сразу просиял: не это он, по наветам в Тифлисе, думал найти здесь... и рад был, что случилось так, а не иначе. Войдя в алтарь, поздравил нашего милого батю с великолепным храмом, с понравившейся ему росписью.
Началась всенощная. Я переживал вторично дни Владимирского собора. После всенощной настоятель представил меня владыке, и я вместе со всеми был приглашен к чаю, во дворец, где остановился экзарх.
Чай затянулся до 12-го часу. О многом расспрашивал меня благодушный старик. Многое он узнал тогда, чего не знал, сидя у себя в Тифлисе. С ним приехало несколько человек его свиты. Между ними был молодой протоиерей Иоанн Восторгов.
Ласково отпустил всех нас экзарх.
На другой день была назначена торжественная литургия в новом храме. Народу было множество. Всем хотелось посмотреть роспись, которую многие после всенощной знали, говорили о ней.
В то лето за границей умер Чехов. Не стало отличного художника, не совершившего до конца своего пути.
В Уфе умер глубоким стариком отец. Сестра была на пути из Абастумана в Уфу, приехала ко дню похорон, видела, как Уфа отозвалась на смерть отца, старейшего из ее граждан.
Ольга оставалась еще в Абастумане.
В начале октября все работы в церкви были закончены, были сняты с них фотографии...
Скоро я покинул Абастуман, чтобы никогда туда не возвращаться. Думается, что сделанное мною в Абастумане было бы иным, лучшим, если бы оставался в живых наследник Георгий Александрович. При нем не было бы тех интриг, злоупотреблений, какие выпали на мою долю после его смерти
Таким образом, мною был пройден еще один этап художественный и житейский.
По дороге в Киев заехал в Крым Был с подробным докладом у вел.князя Георгия Михайловича. Тогда он только что построил у себя в имении церковь в грузинском стиле. Не помню кто был строителем этой грациозной церковки. Великий князь попросил меня рекомендовать ему декоратора-художника. Я указал ему все на того же Щусева. Во время моего доклада о перипетиях в Абастуманском куполе великий князь не без тревоги спросил меня: «Что это все стоило? Тысячи полторы?»
Я ответил, что «меньше», и подал великому князю счет слесаря-немца. Тот взял за медную воронку к куполу, за то, чтобы ее припаять и залить все свинцом, не 1500 рублей, как думал великий князь, а... 75 рублей.
Вернувшись в Киев после двухлетней напряженной работы, я предался полному ничегонеделанию. Вскоре у меня родилась дочь Настенька...
В Киеве работал над эскизом когда-то в ранней молодости задуманной картины «Гражданин Минин»...
Пасху, бывшую в тот год в апреле, встретил дома, в Киеве. В ту зиму написал портрет с жены, бывший в 1907 году на моей выставке в Петербурге, в 1914 году на выставке в Мальме, потом в Америке и,- по возвращении, приобретенный в 1927 году в Третьяковскую галерею. Портрет этот в свое время нравился, и было предложение приобрести его, вместо портрета дочери, в музей императора Александра III.
Были на Волыни, у Н.И.Оржевской, где тогда заканчивалась роспись церкви по моим эскизам.
В середине мая с женой и дочерью Ольгой через Вену проехал в Париж. Нерадостно он нас принял тогда. Еще в Вене мы получили письмо, что маленькая дочь наша Настенька захворала, опасности никакой не было. И мы продолжали свой путь. Приехав в Париж, получили новое известие, более тревожное, а затем две телеграммы одну за другой. В последней было сказано, что Настенька скончалась. Горе жены было тяжелое. Мысль, что она, оставаясь около больной, могла бы помочь ей, облегчить ее страдания, угнетала жену. Париж сразу утратил для нас всякий интерес. Он стал как бы виновником несчастья, укором нашим... Однако впереди нас ожидало не меньшее, иное несчастье.
Мы собрались, помнится, на выставку Родена, взяли извозчика, едем где-то около Comedie-Franc aise. Нас обгоняет экипаж, в нем сидят четверо японцев и что-то радостно, шумно между собой болтают. Нервы были напряжены, меня это зрелище как-то кольнуло, однако масса впечатлений сменяли одно другое, и мы, доехав до выставки, пошли пешком.
Слышим, газетчики кричат последние новости. Первое, что мы улавливаем в этих криках, было радостно. Кричали, что вчера произошла встреча двух эскадр, нашей и японской, что японцы разбиты. Подробности особо.
Не успели мы воспринять радостную весть, как бегут с новыми прибавлениями, с тем же навязчивым криком оповещают, что в Цусимском проливе произошло генеральное сражение. Русская эскадра погибла вся, она уничтожена. Адмирал Рождественский взят в плен...
Такая быстрая смена впечатлений, радостного и мрачного, была ошеломляющей. Что я пережил за это злосчастное утро! Известия, одно другого отчаянней, безнадежней, сменялись в продолжение дня. Было ясно, что страшную правду надо принять целиком, пережить ее. С того дня величие Родины, ее слава померкла. Закатилось солнце, глубокий траур приняла народная душа.
Следующие дни, что оставались в Париже, мы узнавали из газет одну подробность за другой. Все они были тяжкими. Душе не на чем было отдохнуть. Правда, наши моряки вели себя геройски, но и враг был не менее героичен. Злой рок и многое другое дало врагу победу, неслыханную победу. Тоска неизъяснимая овладела мной. Париж потерял всякий интерес. Музеи, выставки смотрели уже без живого интереса. Душа была не здесь, в веселом, беззаботном Париже, а где-то далеко, с нашими несчастными моряками. Мысль, чувства работали напряженно, болезненно. Тяжело было тогда быть русским. Мы были беспомощны, одиноки... Воображение рисовало картину гибели эскадры, наших героев. Гибель броненосца «Император Александр III», перевернувшегося у всех на глазах и пошедшего на дно Цусимы со всем экипажем, со своим командиром - Бойсманом первым. Хотелось все бросить, все забыть и лететь туда, на восток, в Россию, чтобы всей русской семьей оплакивать наше горе.