С.Н.Дурылин о Михаиле Нестерове. Глава десятая

«Я даже не был тактичен, - признается Сергеенко, - я даже сказал Михаилу Васильевичу, что хотелось бы видеть старца... А он ответил что-то вроде: «Не суйтесь не в свое дело». Он был доволен углем. Близкие к Черткову, наоборот, не совсем-то были довольны. Художнику указывали, что возраст и внутренняя работа над собой изменили характер Черткова. Он сознавал в себе недостаток - властность, и поборол его. На это Нестеров рассказывал. Сергеенко, как Чертков в Кисловодске хотел его обратить в свою веру: «Чертков - он нетерпимый. Он крутой и властный».
«Мы сказали, - вспоминает. Сергеенко, - Михаил Васильевич, это у вас Иоанн Грозный.
А он:
- А он такой и есть. Силища!»
Портретом как художественной задачей Нестеров увлекся.
По словам Сергеенко, «он ехал на каждый сеанс как бы в некотором подъеме, как новичок волнуясь перед выходом. Он, бывало, отправлялся на сеанс с Сивцева Вражка в Лефортово как бы в торжественном настроении. Был возбужден, много и оживленно говорил. Иногда, наоборот, признавался: «Не очень хорошо себя чувствую. Плохо спал. Сил нет». Но приезжал, работал, об усталости не было и помину, сеансом был доволен. И сам делился своим недоумением: «Какая тайна это? Так нехорошо чувствовалось, а работать хорошо. Отчего это? Какая тайна!» Работа была трудна тем, что Чертков был очень стар, почти утерял речь, легко впадал на сеансах в дрему. А художнику хотелось написать не развалину-человека, покрытую мирным инеем зимы, а живого человека, с не-развалившимся, стройным зданием своего характера, своей личности. Чтобы бороться с дремой Черткова, решено было, что Сергеенко станет читать вслух. «Начали читать «Смерть Ивана Ильича», - рассказывал мне Нестеров. - Чертков плакал. Писать было невозможно. Тогда в следующий раз решили читать что-нибудь менее сильное - читали разные письма к Л.Н.Толстому».

Сергеенко вспоминает:
«Когда стало обнаруживаться жестокое выражение лица на портрете, Черткова это стало смущать. Он попросил принести свои последние фотографии и показывал их Нестерову, желая убедить его, что на них он похож больше, чем на портрете».
Но Нестеров был непреклонен. Он делал не красочный снимок с расслабленного старика, желающего перед смертью быть мягким и добрым со всеми, - он писал портрет с В.Г.Черткова. Окружающие Черткова начали понимать, что у Нестерова есть образ-идея этого портрета, от которой он не хочет и не может отойти.
«Идея это была, - верно формулирует ее Сергеенко, - сильный человек с крепкой волей». Что интересовало его, это роль Черткова около Толстого.
- Друг-то друг, - говорил Михаил Васильевич, - это так, но он и давил на Толстого. А все-таки не мог заставить его уйти из Ясной Поляны раньше.
- Михаил Васильевич, ну как Чертков мог его заставить?
- Чертков? Он все мог заставить.
От Нестерова не раз приходилось слышать, что портрет Черткова для него в некотором роде исторический портрет. Это портрет не только того, кто написал книжку «Злая забава» против охоты, стал вегетарианцем, опростил свою жизнь, издавал книжки «Посредника» для народа, переписывал и распространял запрещенные произведения Л. Толстого, - это и портрет того, кто был когда-то блестящим гвардейцем, которого прочили во флигель-адъютанты к царю, это портрет наследника огромных степных имений, равных по населению целому немецкому «великому герцогству», это портрет потомка тех властных бар, придворных вельмож и степных магнатов, которые безответно властвовали над тысячами крепостных душ. Нестеров засматривался в Черткове на эту гордую родовитость, на эту вельможную стать, скрывающуюся под блузой толстовца, Нестеров всматривался зорко в эту веками окрепшую властность, не истребленную никаким «непротивлением», в эту породистую красоту, не усмиренную никаким «безубойным питанием», и все это хотел отразить и отразил в чертах Черткова на своем портрете.

Этот портрет меньше всего годится для иллюстрации к жизнеописанию первого из толстовцев. Но он превосходно выражает подлинного Черткова - не в часы его мирного старческого истаиванья, а того Черткова, который, порвав с придворным кругом и «не противясь злу», на деле яро боролся с царским правительством, с православною церковью, устраивал переселения духоборов в Канаду и всячески «воинствовал» за Толстого, ради Толстого, вокруг Толстого - воинствовал, случалось, и с самим Толстым.
На последних двух сеансах (их было всего пятнадцать, по три часа каждый) Нестеров объявил:
- Кажется, кончил. Если дальше буду работать, буду портить.
По словам Сергеенко, «на последнем сеансе он чрезвычайно удлинил кресло, и вместе с тем удлинил руку Черткова.
Я спросил:
- Почему это?
Михаил Васильевич ответил:
- А так это нужно.
- У Владимира Григорьевича серые глаза. А они написаны синими. Отчего это?
Ответ Нестерова был:
- А я их вижу синими».
В глазах Черткова Нестеров нашел удивительное сочетание чего-то драгоценного, спокойно-сапфирного с ястребиным по зоркости, по пылкости. А руки Черткова, в особенности правая, - величаво лежащая на ручке кресла, - принадлежат к лучшим у Нестерова.