С.Н.Дурылин о Михаиле Нестерове. Глава десятая

Вернувшись из Ленинграда с большим запасом новых сильнейших впечатлений от Эрмитажа, от заново созданного музея Академии художеств, от Русского музея, Михаил Васильевич не разочаровался в своем автопортрете и охотно показывал его. Он писал мне в самый разгар этих смотрин:
«Автопортрет всем без исключения нравится, как по сходству, так и по характеристике. Отзывы о нем разнообразны. Кто находит его несколько старше, чем сам «молодцеватый такой» оригинал. Кто такое мнение отрицает. Находят его «острым». Что он очень «динамичен», что выражает собою всю сумму содеянного этим господином. Он так же схож, как Антоний («Архиерей»), как Северцов. Словом, хвалят взапуски. А автор «хоть бы что».
Автор в конце концов не присоединился к этим похвалам, во всяком случае, далеко не разделял их полностью. Автопортрет 1928 года - полная противоположность рисунку 1918 года. Вот там действительно была острота, даже резкость характеристики, такая явная, резкая острота, что можно было подумать, что это не автопортрет, а портрет, сделанный чьей-то чужой, решительной рукой. В автопортрете, написанном через десять лет, нет ни резкости, ни остроты. В нем найдено очень большое сходство с оригиналом. Но Михаил Васильевич был человеком сильного темперамента, бывал неуемным на высокий, яркий всплеск этого темперамента, бывал неудержим на предельно заостренное суждение, на остро режущее слово. Такого Нестерова нет на этом портрете. Таким, как на автопортрете, Нестеров бывал в иные часы, чаще - получасы своей жизни и работы. Таким он бывал в те незабвенные моменты, когда, поставив свои новый холст на мольберт, он оглядывал его испытующе, заботливо, внутренне добрый, готовясь показать друзьям свой новый труд, на который положено было много дум и усилий. В автопортрете есть какая-то внутренняя умиренность, словно слышится из уст художника: «Я сделал, что сделал, а вы или порадуйтесь со мною содеянному, или, если содеянное - мало, примите уж меня таким, каков есмь». Но ошибались те, кто, смотря на автопортрет, думал, что он «выражает собой всю сумму содеянного этим господином». Сам автор автопортрета так не думал. Подобные отзывы (с какою иронией он их сформулировал!) его не только не удовлетворяли, а, наоборот, ставили перед ним необходимость работы над новым портретом, в котором была бы отображена та творческая тревога, та вечная неуспокоенность, которую знал за собою художник.

Написанный в январе автопортрет он подарил дочери В.М.Титовой и не выставил его на выставке 1935 года. А летом того же 1928 года он принялся за новый автопортрет, ничем не схожий ни по композиции, ни по краскам, ни по внутреннему образу с январским. Новый автопортрет написан был в Москве, в конце июля - в начале августа 1928 года. «Работал его недели две, - писала мне Е.П.Нестерова 5 сентября этого года, - и очень усиленно, часов иногда по 5-6. Похудел, извелся, но добился хорошей вещи... Новый автопортрет нельзя ставить рядом с зимним, настолько тот кажется убогим и жалким. Новый - большой, по колена, в белой блузе, которая написана с большим мастерством. Голова я фигура нарисованы очень строго и красиво. Словом, это серьезная, сильная вещь, лучше всех предыдущих». Второй автопортрет писался в явное дополнение, а точнее сказать, в явную замену первого. Художник воспроизводил себя на работе, в ее разгар, в ее пылу и тревоге - вот в таком точно подъеме, который действительно испытывал, когда писал автопортрет. «Похудел, извелся...» Эти слова его супруги вспоминаются, глядя на фигуру Михаила Васильевича на автопортрете. Весь волевой, насквозь деятельный, в пенсне (которое надевал только во время работы или чтения), он пристально всматривается... не в зрителя, а в новый, еще не оконченный холст на мольберте, который, предполагается, стоит там, где находится зритель. Испытующий взор - точно сталью - пронзает новый холст, пахнущий красками. Сбоку, под левой рукой, на столике стоит большой лубяной туес (кузовок), раскрашенный пестрыми цветочками; туес этот, привезенный Нестеровым из Соловков, не раз появлялся на его картинах и много послужил ему при работе: в него втыкал он кисти. Вот и теперь все они воткнуты в туес под левой рукой художника. Облик его строг: он весь собран во взыскательную мысль о своем деле, которому только что предавался с увлечением страстным, вплоть до похудения от непомерной работы. И взор художника беспощадно строг; это взор судьи.
Вспоминается любимейший поэт Нестерова:

...Ты сам свой высший суд.
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?

18 сентября 1928 года Нестеров писал мне:
«Последнее время написал второй (большой) автопортрет - его хвалят одни неумеренно, другие (меньшинство) находят старее оригинала, а В.А.Тернавцев (философ, давний знакомец Нестерова), недовольный, заявил, что «ему было бы приятнее видеть гостеприимного хозяина», что едва ли совпадает с тем, о чем думал автор, который мечтает, полагать нужно, войти в «Историю русского искусства» не как «гостеприимный хозяин», а как-то по-другому. Видевшие портрет спецы Третьяковской галереи одобряют».
Высокозначительный, как автобиография художника, этот автопортрет превосходен по живописи: его поверхность точно вычеканена рукой мастера, умевшего сочетать силу выражения с тонким изяществом формы. У Нестерова было желание, чтобы автопортрет был приобретен Третьяковской галереей: свой портрет, написанный С.В.Малютиным, находящийся в галерее, он не любил. Желание художника осуществилось: автопортрет Нестерова - один из лучших автопортретов русских художников - стал украшением Третьяковской галереи.