С.Н.Дурылин о Михаиле Нестерове. Глава десятая

В начале июля того же 1928 года Михаил Васильевич, только что окончив портрет В.М.Титовой и задумав уже портрет Н.И.Тютчева, делился со мною своими планами:
- А потом еще два портрета. Один другого замечательнее. Но вы спросите: откуда этот неугомонный старик возьмет сил? Думаю: «Бог даст», - не иначе.
Один из ближайших проектов: больная, лежащая много лет в ожидании смерти, девушка прекрасная, с такими глазами, каких не удалось написать Нестерову ни на одной «Варваре». Она, эта милая, с темными локонами больнушка, когда узнала о моем намерении, будто бы сказала, что «она этому рада, что если это исполнится, то она будет думать, что жизнь ее прошла недаром». Каково! И к чему это обязывает художника!
Это «обязательство» Нестеров выполнил с подлинным вдохновением.
Девушку эту он не знал раньше. Как сообщила мне Е.П.Нестерова, больнушка - Зоя Владимировна Буркова. «Приехала она с матерью в Москву после землетрясения из Ялты и, кроме тяжких ее страданий, ничем не замечательна. Когда Михаил Васильевич впервые посетил ее, она лежала в той же позе, на той же подушке и в той же кофточке, что он написал. Только роза стояла на столике у постели, а не лежала на одеяле». «Больнушка» - так назвал Нестеров почти неизвестную ему девушку из Ялты; с тою же сердечностью, с которою звучит это имя, написан портрет с болящей девушки; это одна из тех работ художника, где почти осязаема его ласка человеку, где почти ощутима его радость от сознания, что и в самых тяжких страданиях может проявиться нетленная красота человечности. Композиция портрета-картины необычайно проста. Однажды па заре своего искусства Нестерову уже привелось присутствовать при подобной трагической композиции - при раннем угасании молодой жизни: он писал умирающую жену. Есть что-то близкое в композиции давней акварели «Последнее воскресенье» и этого портрета-картины, написанной полвека спустя. Но это не припоминание старой композиции, это композиция жизни и действительности, чутко воспринятая художником и проведенная им через осветляющую призму любви и поэзии. В чисто живописном отношении задача портрета-картины была очень трудна. Все белое вокруг больной - кофточка, постельное покрывало, подушка, предсмертною белизною недуг покрыл лицо и руки больной, бессильно простертые на белом покрывале. Бледное лицо болящей обрамлено густою волною черных волос. Но на полотне Нестерова «белое» - это целый колористический мир, сложный и прекрасный; это цвет, излучающий свет. Белотканость переходит в белоснежность, насыщенную светом. Льняные тонкие ткани кофточки, покрывала, наволочки то серебрятся «сияньем розовых снегов, то отливают нежным перламутром весенних облаков».

Больная девушка точно окружена белым сиянием весенней чистоты и небесной нежности.
Не болезнью и смертью веет от этого полотна, изображающего тяжело страдающую девушку. От него излучается свет чистой человечности и женственности, от него веет победою духа жизни над предсмертным страданием и смертною истомою. Всю первую половину 1928 года Нестеров мечтал написать «лирическую поэму» и сокрушался в письмах ко мне, что не привелось ему написать ее. Михаил Васильевич ошибался: он написал ее, только не там и не так, как замышлял. Он создал «лирическую поэму» жизни и света из портрета умирающей девушки. И недаром этот портрет-картина, выставленная на выставке Нестерова в 1935 году под названием «Больная Девушка», привлекла исключительное внимание такого поэта жизни, как А.М.Горький. Он долго-долго стоял перед «Больной девушкой» и не захотел с нею расстаться. Он тогда же приобрел этот холст, «Больная девушка» висела в спальной Горького. 1928 год был особенно счастлив для Нестерова. Шестидесятишестилетний художник чувствовал особый прилив творческих сил и почти все, без разделу, отдал их портрету (что не мешало ему и в это кипучее время повторять: «Нет, я не портретист»). С января по сентябрь он написал два автопортрета, портрет В.М.Титовой, Н.ИТютчева, «Больнушку», большой этюд-портрет с А.М.Щепкиной, с которой ранее написал «Женский портрет», «Этюд девушки в розовом сарафане» (с дочери Н.М.Нестеровой) и переработал двойной портрет Тютчевых в портрет С.И.Тютчевой. Итого восемь портретных работ за восемь месяцев, не считая пейзажных этюдов. Стало несомненно, что именно в портрете проявляется второе яркое цветение живописного дарования Нестерова, что именно тут проявляется в эти годы во всей полноте и силе творческая воля художника.

В 1930 году Нестеров вернулся к мысли о двойном портрете. То, что так удалось в «Философах» и не далось в «Тютчевых» - отразить на полотне две разные индивидуальности в двуединстве их общего чувства и объединяющего устремления, - вновь стало увлекать Нестерова как творческая задача и как дружеское дело. Он решил написать портрет молодых художников братьев Кориных, Павла и Александра. В их лице он видел радостное явление русской народной жизни, на которое хотелось ему отозваться приветом и признанием. «Братья Корины» как тема для двойного портрета была органична для Нестерова: это были две яркие разные индивидуальности, объединенные общей любовью к искусству как единому для них жизненному делу. В Кориных Нестерову предстояло писать наследственных художников-палешан - современных живописцев, которые вышли из древнего гнезда русских иконописцев, издревле утолявшего народные потребности в живописи. «У нас в Палехе, - пишет мне Александр Корин, - имя Нестерова было не только известно каждому, оно для всех нас было гордостью».