» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая

В тот мой приезд в Петербург Прахов всячески старался меня афишировать, всюду возил меня. Я был вместе с ним во дворце графа Шереметева, на торжественном заседании образовавшегося тогда «Общества ревнителей просвещения в память императора Александра III». Прахов читал там доклад «О значении передвижников и об отношении к ним покойного государя». При этом большое место было отведено Владимирскому собору. Собор и был центром праховского доклада. Он был, по его словам, художественным центром русского искусства в эпоху Александра III. Наши имена, особенности дарований были разукрашены так, что я не знал, куда деваться.
В те дни я встречался с Праховым то там, то здесь. То на дягилевской выставке шотландцев, то в Академии. Прахов был всюду и везде. Ходили слухи, что он не сегодня-завтра будет назначен вице-президентом Академии художеств вместо Толстого, что Прахов заменит бездарного Парланда по сооружению храма Воскресения... А наш Адриан Викторович был таков, что от него можно было ожидать всяких неожиданностей...
В тот мой приезд в Петербург с меня написал схожий, но малоинтересный портрет Н.Д.Кузнецов. Портрет этот находится в Уфимском музее.
В начале марта я уехал в Москву. Весна в тот год была ранняя. Приближался месяц, когда Олюшка должна была ехать в Киев держать экзамен в институт.
У меня созрела мысль принести Третьяковской галерее, тогда уже подаренной Павлом Михайловичем городу Москве, две свои картины и эскиз из жизни преподобного Сергия. Картины «Юность» и «Труды пр.Сергия» в свое время не были взяты в галерею. Между тем общество их ценило. Мне казалось, что весь цикл картин из жизни преподобного Сергия должен быть в Москве, вблизи места его подвижничества. Я посоветовался с близкими и письмом к Третьякову, как пожизненному попечителю галереи, просил его принять названные вещи в дар городу Москве.
Павел Михайлович, по получении письма моего, немедленно явился ко мне и в самых трогательных выражениях благодарил меня «за сочувствие его делу». Затем, когда вещи были уже в галерее, я получил официальную благодарность от кн. Голицына, тогдашнего московского городского головы. Таким образом, весь цикл моих картин из жизни Сергия Радонежского с того времени стал достоянием русского общества. По слухам, что доходили до меня, поступок мой был принят хорошо. Мне говорили об этом и Виктор Михайлович Васнецов и другие. Вообще в те дни ко мне многие были настроены более чем сочувственно. Говорили, что я для многих сейчас ближе, чем Васнецов.
В Москве «На горах» приобрела немало почитателей. Здесь она и выглядела по-иному. Деловитому Питеру мало было дела до того, что на душе у моей героини, или, как некоторые называют ее, «Фленушки».
В мае Олюшка с моей сестрой ездили в Киев. Там она держала экзамен в институт, выдержала его и вернулась в Уфу до осени. В Киев должен был и я переселиться на долгие годы.
Пока что я устроился около Троицы в Вифании, там работал до отъезда своего в Кисловодск, куда еще зимой обещал приехать Ярошенкам, к которым все более и более располагалась моя душа.
В начале августа я был в Кисловодске. Николай Александрович Ярошенко тогда только что вернулся из-за границы. Он был совсем без голоса. Говорили, что у него несомненно горловая чахотка. Он по-прежнему был мил, остроумен и хорошо настроен ко мне.
В Кисловодске в то лето было еще двое тяжелобольных - чахотка в последней стадии - молодых художника: сын покойного В.Г.Перова - Владимир, малодаровитый, малоприятный красивый молодой человек, и Сергей Анфимович Щербиновский, тоже красивый, как оперный Ромео, очень мягкий, деликатный, не даровитый. Щербиновский был брат так называемого «Митеньки» Щербиновского, способного, безалаберного болтуна-художника. Сергей Анфимович часто бывал у Ярошенок.
В то лето я написал с Николая Александровича Ярошенко небольшой, слабый по живописи, но довольно похожий портрет на воздухе, в саду, теперь находящийся в Полтавском музее.
Тогдашнее пребывание в Кисловодске осталось памятным мне на всю жизнь еще тем, что там я вторично испытал сильную любовь, ее чары, радости, горести, волнения в такой неожиданной и бурной форме, как, быть может, не пережил в свои юношеские годы.
Как-то, помню, я возвращался от Ярошенок с Сергеем Анфимовичем Щербиновским. Дело было к вечеру. Шли к себе домой, разговаривая о том о сем. Щербиновский неожиданно остановился около маленького голубого домика. И просил подождать его минуту-другую, пока он переговорит со своей тифлисской знакомой. В открытое окно Щербинов-ский окликнул свою знакомую по имени, и тотчас же из окна раздался чарующий, такой глубокий, мелодичный и неотразимо прекрасный, как у Дузе, голос: «Анфимыч, это вы?» Той, что говорила, не было видно за тюлевой занавеской, и она продолжала перекидываться с Анфимычем ничего не значащими фразами, но то, что слышало мое ухо, было так музыкально, так неожиданно прекрасно и трогательно, задушевно, что я, стоя поодаль, не мог без волнения слушать. Невидимая незнакомка пригласила Анфимы-ча зайти к ней, но он сказал, что не может, что он не один и, на вопрос с кем, назвал мое имя.
Поговорили минут десять, попрощались, и мы с Щербиновским пошли своей дорогой, а дивный голос, его божественная музыка преследовали меня неотступно, и я спросил Анфимыча, с кем он говорил, кто обладательница этого волшебного голоса. Он назвал итальянское имя, под которым моя незнакомка пела тогда в Кисловодске, в опере. Все, что я узнал о ней, все меня влекло к ней, и я просил милого Анфимыча при случае познакомить нас.
На другой или на третий день мы снова проходили с Щербиновским мимо голубого домика, скорей - казацкой хатки с незамысловатым крылечком, и Щербиновский опять окликнул свою приятельницу. Опять та же дивная музыка. Незнакомка просила подождать минутку - она собиралась в театр.
Прошла довольно длинная минутка, когда на убогом крылечке показалась она, такая гибкая, хорошего среднего роста, в накинутом итальянском плаще с капюшоном. Лицо веселое, задорное, со вздернутым носиком, на котором как-то выразительно сидело пенсне, а из-под накинутого капюшона капризно выбивались на лоб, на глаза пряди волнистых волос.
Нас познакомили. Она знала «Варфоломея» и еще что-то. Полились дивные звуки не песни, а простой речи, но столь музыкальные, столь задушевные и трогательные, что хотелось слушать и слушать без конца. Мы шли улицей, потом парком.