Михаил Нестеров. "Давние дни". Воспоминания 1895 года. Жизнь и творчество

» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая

Вечером того же дня мы были в Угличе. Ехали старым трактом через лес, и ямщик показал нам кнутовищем место, где когда-то на него напали разбойники и он ушел от смерти чудом или, вернее, обманом. Покорно слез он с козел (ехал один «обратным») и незаметно достал ключ от колес, да и давай им лупить направо-налево своих губителей. Тех было двое - растерялись и в лес убежали...
На другой день с утра мы с Михеевым (толстяк был неутомим) принялись ретиво за осмотр Углича. Побывали в музее, переделанном из дворца царевича. Там я видел много икон с изображением убиенного. Они все, как одна, совпадали с тем, что мне мерещилось о нем.
Побывали мы и в церкви св. Димитрия царевича на крови, где обрели удивительную пелену, будто бы шитую матерью царевича в его память шелками и золотом. Это превосходное художественное произведение лежало в ящике от гроба, в коем везли тело царевича когда-то в Москву. Пелена была запущена, зацелована до неузнаваемости.
Мы с Михеевым тут же решили спасти эту дивную вышивку. Написали в тот день письмо Шлякову в Ростов и архиепископу Ионафану в Ярославль, прося их обратить внимание на эту вещь. Нам это удалось. Пелена позднее была, сколько возможно, приведена в порядок и положена в особый ящик под стеклом.
Я сделал этюд с тех мест, которые по плану могли находиться во время убийства фоном этой загадочной драмы.
Из Углича, мимо Рыбинска, Романова-Борисоглебска, проехали мы в Ярославль, где, уже усталые, осмотрели всё наиболее ценное, - дивную роспись «Иоанна Воина», «Ильи Пророка», - и через Кострому и Самару я пробрался, довольный тем, что видел, что удалось собрать для будущей картины, в свою Уфу.
Время в Уфе провел обычно. Рад был видеть свою дочку, но то, что не было больше матушки, не было в доме ее глаза, ее объединяющей воли - было тяжело. Отсутствие ее о себе напоминало постоянно...
В Уфе я написал своих «Монахов» («Под благовест») и «Чудо» и привез их в Москву. Там они всем очень понравились. Много похвал им расточалось в те дни. Были Васнецов, Суриков. Помнится, как-то зашел Левитан, которому очень понравились «Монахи», и сказал мне, что я «сумел заставить его примириться с монахами». Наезжал П.М.Третьяков, которому тоже «Монахи» понравились, но... он их не взял.
Название «Под благовест» после долгих поисков дал бывший у меня в мастерской писатель-романист Всеволод Сергеевич Соловьев. Был он тогда, помню, с женой своего брата Михаила, матерью теперешнего католического священника - поэта Сергея Михайловича Соловьева. Картина им очень нравилась.
Тогда же я писал оригиналы для мозаик в иконостас храма Воскресения.
Осенью, кажется, в ноябре, в Историческом музее была открыта, как всегда, с великим шумом, выставка картин В.В.Верещагина из эпохи 1812-го года. Я был на ней. Картины были слабее предыдущих, сделавших имя Верещагина всемирным. Он был, конечно, еще «орел», но орел, подстреленный безжалостной старостью.
Самой выразительной, яркой мне тогда показалась большая картина - отступление, бегство Наполеона. Трескучий мороз. Великий человек потерпел первое и самое сильное поражение. Его жалко, не менее жалко на этой выставке и самого Верещагина, звезда которого, очевидно, тогда начала меркнуть.
В те дни разнеслись по художественной Москве слухи о болезни Павла Михайловича Третьякова, к счастью, оказавшиеся преувеличенными. У него было расширение желудка. Доктор запретил ему ездить иначе, как в экипаже на резинах, но упрямый старик наотрез отказался ездить в таком экипаже и жестоко поплатился.
Новый, 1896, год для меня начался хорошо. Часть моих эскизов к Владимирскому собору на петербургской акварельной выставке были приобретены императрицей Марией Федоровной.
Работы для храма Воскресения шли своим порядком. Я окончил образа иконостасов, и мне было предложено сделать над окном больших размеров композицию «Спаса Нерукотворного,с предстоящими».
В конце января я в обществе Мясоедова и других передвижников отправился в Петербург на очередную Передвижную выставку, где на этот раз выставлял «Под благовест». В. Петербурге был впервые на балу, данном в пользу учеников Академии художеств. Впервые надевал фрак и прочее, что полагается при сем. Чувствовал себя хорошо, но потом больше никогда на подобных балах не появлялся. Там видел старика Айвазовского, окруженного поклонниками, дамами, словом, во всей славе своей.
В тот год я был избран в члены Товарищества, прошел огромным числом голосов, и лишь один Ефим Волков был против. За меня очень ратовал Шишкин, как за художника с ярко выраженным национальным чувством. Я впервые, по праву члена Товарищества, присутствовал при посещении выставки «высочайшими особами».
Перед прибытием царской семьи на выставке был президент Академии вел. кн. Владимир Александрович с вел. кн. Марией Павловной. Вел.князь, как всегда, с художниками держал себя очень просто, охотно вступал в разговоры. Его грубоватая манера говорить, высказывать свое мнение была всем нам известна.
На другой день было воскресенье. Наша выставка открывалась для публики. Мы - молодые - Серов, Коровин, Левитан и я, успеха не имели. Передвижная публика привыкла к «своим», к Крамскому, Репину, Шишкину и к менее их даровитым Киселеву, Волкову, Лемоху. Перед нами останавливались недоуменно, покачивая вопросительно головами. И много понадобилось времени, чтобы старые симпатии ослабели или, если не так, то не мешали бы зарождению новых. Однажды пришел и наш час. Мы стали понятными и любимыми, но мы уже не имели того молодого энтузиазма, и похвалы оставляли нас сдержанными, недоверчивыми, неудовлетворенными.
На открытии выставки была, по обыкновению, масса народа. В те времена вся русская интеллигенция была с передвижниками, и если этот день был наш праздник, то он был и интеллигентский праздник. В нас жила одна душа.
В этот день, помню, ко мне подошел и познакомился тогда еще молодой Александр Бенуа, сказал мне много любезного по поводу моих «Монахов», тогда же стал «искушать» меня объединиться с ними, с молодежью, а так как к тому времени уже немало накопилось горечи в моих отношениях к передвижникам, то, естественно, «искушения» Александра Николаевича пали на добрую почву. С тех пор я стал бывать у мирискусников, у Бенуа, у Дягилева. Они многим нравились мне, а что-то в них мне было чуждо, непонятно. Но пока что нравились они мне больше, чем не нравились.
Нас четверо - Левитан, К.Коровин, Серов и я - скоро вошли в общество «Мир искусства», стали с будущего года участниками первых его выставок.