Михаил Нестеров. "Давние дни". Воспоминания 1895 года. Жизнь и творчество

» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая

Работы в Киеве подходили к концу. Впереди открывалось два пути: стать присяжным иконописцем, на что меня утверждал Васнецов, или, оставив храмовую роспись, заняться станковой живописью, вновь принять участие в выставках, к коим я никогда не имел особой склонности. Пришлось подумать, прежде чем остановиться на чем-нибудь. Я решил, что стану брать церковные заказы, не увлекаясь ими, вместе с тем буду писать картины на любимые темы.
Мои старики радовались моим успехам. Как же не радоваться - не успел я кончить один большой заказ - зовут на еще более ответственный. Я же стал серьезно подумывать о возможных опасностях, кои так сильно подорвали даже такое дарование, как Васнецовское.
Киевская жизнь кипела. Около Праховской семьи, всегда живой, гостеприимной и веселой, было шумно, многолюдно. В то время пришлась серебряная свадьба супругов Праховых. Мы отпраздновали ее на славу, с подношениями, с тостами, с речами. Был весь Киев. Мы - художники - поднесли нашему «старосте» лавровый венок. Персональные подношения были особые.
В те дни приезжал в Киев Остроухов с женой; и мы еще и еще кутнули. От собора гость был в восторге, да и вообще тогда уже нельзя было не быть в восторге от нашего собора. Того требовал хороший тон.
В начале июня было получено известие о внезапной кончине Н.Н.Ге. Он незадолго перед тем был в Киеве, его там видели. Была отслужена торжественная панихида. Умер Ге по дороге в свое имение от разрыва сердца. За последние годы его жизни слишком много создавал он сам и создавалось около него неприятностей, неудач, волнений.
Я надумал «Богоявление» писать в Уфе, ехать туда на Москву - Нижний до Самары по железной дороге. Этому способствовало желание пробыть 11 июля в Уфе, среди своих, с Олюшкой. «Богоявление», по условию, я должен был сдать в декабре.
По дороге в Уфу я остановился в Москве. Хотелось повидать приятелей, побывать в галерее, в театрах. Тогда я охотно ходил в театры. Я знал, что ходить на Дузе, Росси, Муке-Сюлли, а позднее на Шаляпина - художнику- необходимо. Ходил на лучшие места. Верил, что великий, гениальный артист всегда обогатит меня духовно, и я как художник получу что-то, хотя бы это что-то и пришлось до поры до времени где-то далеко и надолго припрятать в себе. Так было и тогда.
Приехав в Москву, я узнал от друзей-художников, что в маленьком театрике «Эрмитаж» шла опера, а в ней пел стареющий, но все же прекрасный артист Девойод.
Карьера Девойода была причудлива. Француз по происхождению, он солдатом дрался за родину в 70-е годы, позднее имел огромный успех на европейских сценах, был другом отца Альфонса XIII, подолгу гостил у него запросто. Великолепный артист попал к нам в Россию, куда тогда охотно ехали с сороковых годов прошлого столетия все самые великие артисты, так как у нас водились люди, умевшие ценить таланты, и умели щедро их оплачивать. Девойод покорил сердца россиян вообще, а некоей московской девицы с большим приданым - в частности, и женился на москвичке, как нередко выходили за москвичей знаменитые певицы, балерины...
Девойод, пропевши сезон, уехал с молодой женой в Европу. Снова пленял там своим дивным голосом, драматическим талантом. Ему дорого платили, но он был человек непомерной доброты, и деньги у него не залеживались. Широкая, «королевская» жизнь и необыкновенная щедрость привели к тому, что, когда подошла старость, у супругов Девойодов денег не оказалось. И пришлось знаменитому баритону подумать, как их добыть. Таким образом, он попал к нам в Москву почти стариком в маленький театр «Эрмитаж», где тогда играла плохонькая итальянская смешанная оперная труппа.
Приятели - Аполлинарий Васнецов, Архипов, еще кто-то потащили меня на Девойода. И вот чему мы были свидетелями в тот памятный для нас вечер.
Шел «Фауст». Девойод пел по-французски Валентина. Цены увеличены. Девойода встречают сдержанными аплодисментами. Он нездоров, хрипит. Голос не слушается. Публика насторожилась. Артист смущен, показывает на горло, что-то неладно.
Публику это нимало не трогает, она заплатила двойные цены. Партия кончилась - жидкие аплодисменты, тут же целый ад свистков, шиканья... Старый артист смущен, он растерялся. Счастье ему изменило, а толпа, жадная до скандала, уже ревет, неистовствует. Сидящие сзади нас юнцы кричат: «Если он болен, то тут не лазарет». Словом, самое радостное, дикое озлобление.
Антракт. Заявляют, что г.Девойод внезапно заболел, но петь будет и просит публику о снисхождении... Аполлинарий хочет уходить, он огорчен за певца. Мы его останавливаем, убеждаем остаться для того, чтобы не покинуть артиста в тяжелые минуты, чтобы своим сочувствием оградить его от расходившейся, негодующей толпы. Аполлинарий остается.
Занавес поднимается. Итальянцы-артисты не могут скрыть радости провала знаменитого француза. Вот появляется Валентин.
Благородство во всем - в прекрасном, одухотворенном, бледном лице с крепко сжатыми тонкими губами, с трагической складкой между бровей. Удивительная мимика, жест. Все в нем высокохудожественно. Это картина старого мастера. Дивный костюм - он носит его царственно. Всё, всё обличает великого артиста. В сцене дуэли столько решимости, благородной отваги. Девойод бесподобен. Он невольно захватывает общее внимание. Весь театр следит с замиранием сердца за каждым движением артиста.
Валентин ранен. Видит Маргариту. Смерть приближается - ему душно, он разрывает колет, рубашка вся залита кровью. Каждый жест, мускулы лица - великая красота, высокое, гениальное искусство. Голос умирающего звучит, как погребальный колокол. Театр замер.
Где те гадкие свистуны? Они спрятались, им стыдно. Лица у зрителей бледны, у некоторых подступают к горлу рыдания, дамам делается дурно. Последняя попытка борьбы со смертью. Валентин поднимается, шатаясь, как во сне, проклинает Маргариту, падает мертвым... Боже, как это прекрасно!