Михаил Нестеров. "Давние дни". Воспоминания 1895 года. Жизнь и творчество

» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая

Публика и злорадствующие итальянцы теперь растерялись, забыли играть... Все кончено. Гробовое молчание. Потом целый ад, стон, рев обезумевшей от восторга толпы. Подобное я испытывал только в лучшие минуты шаляпинского вдохновения, в его ранние годы. Недаром Шаляпин считал Девойода своим учителем...
Мы - счастливые, тут же решили сделать по рисунку и поднести их артисту, как выражение великой ему признательности, что и исполнили на одном из последующих его выступлений.
В то же лето Девойод скончался, скончался внезапно на сцене злополучного театра во время исполнения роли Риголетто. Великое сердце артиста не выдержало бед и напастей.
Похороны Девойода были многолюдны, торжественны. Старый друг покойного - Савва Иванович Мамонтов сказал надгробное слово на могиле великого артиста.
Я еду в Уфу. Дивная летняя погода. Старые, знакомые лица, места. Новое то, что я теперь признанный художник. В городе известно, что я, не окончив еще одного собора, приглашен в Петербург для росписи церкви Воскресения. Обо мне говорят. Те, что когда-то смотрели на меня с безнадежностью, сейчас более чем любезны. Мои старики на седьмом небе...
Для писания «Богоявления» мне предложили в землемерном училище один из больших классов, и я там очень удобно устроился с картиной, надеясь ее кончить до начала классных занятий.
Все так хорошо, казалось мне тогда, и вот в это-то время подкралась беда, появились симптомы совершенно неожиданной серьезной болезни моей матушки. Она стала худеть, появились какие-то странные боли. Она, такая деятельная, живая, больше сидела и, чего с ней прежде не бывало, лежала. Даже наш сад и необыкновенный урожай малины не радовал ее. Теперь она редко брала свою любимую корзиночку и уже не спешила в сад за малиной. Не варилось как-то и варенье... Что-то было не по себе. Так дело шло до Казанской.
День 7-го июля у нас в Уфе проходил так: чудотворную икону Казанской божьей матери торжественно, при большом стечении народа уносили за двадцать верст, в село Богородское, а на другой день Казанская, с крестным же ходом, во главе с архиеерем и властями, возвращалась через весь город в собор. Этот день спокон веков был большим праздником. Многие еще накануне уходили пешком с иконой в село. Богородское, проводили там ночь и с иконой же возвращались на другой день обратно в город. Так было и в этот год.
К вечеру стало известно, что икону принесли уже к городу и вот-вот крестный ход покажется в самом городе, на улицах. Тысячи народа двигались усталые, но довольные, что сподобились исполнить свое желание. Матушка накануне и в день праздника все лежала, была задумчива и только тогда, когда услышала, что крестный ход уже идет по нашей улице и вот-вот пройдет мимо наших окон, встала и тихо побрела в зал к окнам, из которых было видно шествие. Она приказала составить цветы с окон и благоговейно стала ожидать приближения иконы...
На другой день она уже не вставала. Пригласили приятеля-врача. Он осмотрел больную, покачал головой, что-то прописал и уехал. С этого дня болезнь стала быстро прогрессировать. Врач утешал матушку, мы же видели, что дело плохо, что у больной пухнут ноги, тогда говорили - водянка. Она все меньше и меньше ела, совершенно не вставала, и боли день ото дня усиливались.
Был конец июля, стояли дивные дни. В открытые окна из сада доносилось ветром цветение липы. Больная, видимо, угасала: были все признаки рака. Как-то мне пришла мысль зарисовать матушку, и я ей сказал об этом. Она не любила «сниматься», но тут как будто поняла что-то и сказала: «Ну что же, нарисуй», и тихо сидела, обложенная подушками. Я сделал два-три наброска, похожих, показал больной - она промолвила: «Вот и хорошо».
Доктор уже не скрывал, что надо ждать скорого конца, да и больная так исхудала, так измучилась, что просила бога, чтобы он взял ее. Однажды она пожелала исповедоваться, причастилась. Потом ее пособоровали. Все честь честью. Она, видимо, стала готовиться к смерти. Звала нас, говорила, утешала, когда мы плакали. Нежно, ласково говорила с любимой внучкой.
Однажды, дня за два до смерти, когда ей было особенно худо, она, увидев плачущую сестру, сказала ей сурово: «Не плачь, а слушай, что я скажу. Когда приедете с кладбища, то ты не суетись. Заранее все приготовь. Народу будет много, чтобы был во всем порядок. Возьми ключи от кладовой и заранее достань все, что нужно, чтобы было в чем руки помыть (старый обычай по возвращении с похорон). Достань полотенец побольше, да те, что получше, чтобы не осудили люди тебя, молодую хозяйку. Ну, а теперь не плачь, иди, делай свое дело».
В одну из ближних ночей матушка тихо скончалась. Весь город (конечно, свой круг) перебывал на панихидах, на похоронах. Волю покойной мы исполнили в точности. Все было по старине, по заведенному дедами обычаю. Был и поминальный стол, заказан сорокоуст по монастырям. В острог и в богадельни отправили пирогов на помин души. Все справили как надо. По истечении года поставили на могиле белого мрамора крест, и я в него написал образок Марии Магдалины - мой последний привет матушке, которая много из-за меня страдала, но и любила меня много. Любила любовью пылкой, горячей, ревнивой. Умерла матушка семидесяти лет.
После ее смерти я еще с месяц пробыл в Уфе. Окончил образ «Богоявления» для Владимирского собора и уехал во второй половине сентября в Москву...
Я устроился в Кокоревском подворье, снял большой номер и стал работать. Был, помню, у меня В.И.Суриков, просидел вечер и пригласил смотреть его «Ермака», о чем я подробно говорю в своем этюде о Сурикове. В это же время я часто бывал у В.М.Васнецова. Там, в его семье, отдыхал душой.
По письмам того времени, нелегко жилось тогда моим близким в Уфе. Смерть матушки всех выбила из обычной колеи.