» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая

В Москве было выставочное оживление. Большинство из художников свой сбор предназначало на помощь раненым воинам. На эти выставки художники охотно несли свои картины, эскизы, этюды. Вырученные деньги вносили в разные комитеты, пункты для сбора пожертвований. А так как моих вещей на художественном рынке было мало, то все, что я выставлял, скоро раскупалось, и деньги шли по назначению.
Раненые, взятые нами, скоро поправились, покинули нас, новых давать перестали, так как целые лазареты, хорошо оборудованные, открывались один за другим. Делалось это на частные средства, как единоличные, так и коллективные, квартирантами больших домов.
Как-то Щусев пригласил смотреть большую модель Казанского вокзала, тогда как самое здание уже было выведено вчерне по верхний карниз так называемой Сумбекиной башни. Николаевский вокзал перестал казаться большим.
Так очутились мы накануне нового 1915 года, не менее страшного, чем год минувший.
Начиная с нового года, наряду с выставками, цель которых была помощь нашему воинству, открывались выставки обычные: Передвижная, Союза русских художников и другие.
На «Союзе» Суриков выставил свое «Благовещение». Оно не поражало зрителя так, как Суриков мог это делать в старые годы, и все же его «Благовещение» не было обычным. Особенно сильно были задуманы фигуры и лицо богоматери, такое доверчивое, естественное, живое; именно так матерь божия могла смотреть на дивное видение, посетившее ее. Архангел Гавриил - юноша сильный и прекрасный. Лучшее же в картине - ее тон, звучный, опять напоминающий любимого Суриковым Тинторетто. Газетчикам «Благовещение» не понравилось.
Были на выставке хороши Малютин, Архипов и праздничный, нарядный Костя Коровин. Поразила меня копенковская «Русская Психея». Какое великолепное создание талантливого мастера, едва ли не лучшее за все долгие годы упадка нашей скульптуры! «Русская Психея» сработана Коненковым из любимого им материала - дерева, слегка подкрашенного. Она не была приобретена ни одним из наших музеев. Тогда говорили, что Грабарь - директор Третьяковской галереи - не взял статую только потому, что Коненков был «не их прихода». Он не был мирискусником. Причина, знакомая многим... Вспомнился незабвенный Павел Михайлович Третьяков. Как много ему, его беспристрастию обязано русское искусство!..
На Передвижной Юрий Репин дал «Бой под Тюрингеном», и его не похвалили тогдашние писаки, а между тем дух захватывало от картины несчастного для нас боя. Молодой Репин делал вас как бы участником этого боя, в нем был истинный трагизм.
В конце января был в Петербурге, вернувшись, начал небольшую картину «Сестры». На Волге, в скитах, встретились две сестры. Одна - радостная, светлая, другая сумрачная, обреченная. Написал еще «Одиноких» - две девушки бредут каждая со своими думами. Написавши «Одиноких», принялся за давно задуманную «На земле мир...». Где-то на далеком Севере, на Рапирной Горе, у самого студеного моря живут божьи люди. Сидят старцы, ведут тихие речи. Лес, светлое озеро, голубая .мгла далеких гор. Неспешно живут старцы. Кругом поют птицы. Здесь их не трогают. Вот лиса выбежала на опушку, смотрит на старцев, а старцы - на нее, улыбаются. Прекрасен мир божий. Как не быть «в человецех благоволения...» С удовольствием писал я своих старцев, а когда понадобилось, охотно и повторил их.
К большой картине, к «Христианам» все было готово, пора было приниматься за картину...
В начале марта был взят Перемышль. Генерал Иванов, этот «мужичок-полевичок», говорил, что под Перемышль на бойню людей посылать не стоит, и он туда их не пошлет. Перемышль, как нарыв, назреет и сам прорвется. Так и вышло.
В Москву приехала вернувшаяся из Австрии кн. Яшвиль, командированная туда по высочайшему повелению для осмотра лагерей с нашими пленными. Наталья Григорьевна была у нас, порассказала немало интересного. Ее наблюдения, характеристики были ярки. Я помню две-три: генералов Иванова, Брусилова и Леша.
Генерал Иванов встретил Н.Г.Яшвиль у себя в ставке утром запросто, в туфлях, в старом военном пальто вместо халата. Выслушав, сделав свои распоряжения, пригласил ее к чаю. В его комнатах кипел самовар, чай был жидкий, спитой. Посидели, попили чайку, поговорили о делах.
Николай Иудович не терпел возле себя светских, титулованных штабных, им неохотно доверял...
Генерал Брусилов ничем не был похож на генерала Иванова. Светский, сдержанный, сухой, англизированный, он принял кн. Яшвиль в огромном дворце польского магната. Принял, позируя, поставив одну ногу на стул, облокотясь рукой на огромную карту военных действий, как бы за решением сложной стратегической задачи. Тут и следа не было ивановской простоты и доступности...
Леш был один из генералов, командующих на Карпатах: большой, толстый, бьющий на популярность среди солдат. В метель, вьюгу он мчался на автомобиле в холодном пальто нараспашку. Встречаясь с войсками, идущими в бой, «по-скобелевски» (увы, без его таланта) приветствовал их «именем царя, именем отечества». Перекатистое «ура» неслось ему вслед... Леш любил промчаться под легкой шрапнелью.
Помню, в те дни прочел книгу Льва Шестова. Казалось, что Шестов в своей книге сводил какие-то счеты с Достоевским. Обнажая все качества героев Достоевского, он приписал их самому Федору Михайловичу. Раскольников, Иван Карамазов, великий Инквизитор, Федор Павлович - все они суть сам Достоевский. Нет такого преступления, порочной мысли, которую не навязал бы Шестов автору «Бедных людей». Преступна и «Пушкинская речь». По словам критика, «глупо человечество, обманутое, поклоняющееся гению Достоевского, этого мракобеса, гонителя правды, прогресса и добра, преступнейшего из смертных». Вот каков был величайший русский гений по Шестову. Далеко не так его оценивали западные критики.
Весной опять был в Петербурге, потом снова побывал у Троицы. Погода была дивная, травка лезла из земли, рвалась к солнцу, все хотело жить.
Получил дорогостоящий подарок - в парчовом переплете с золотым тиснением альбом «Федоровский государев собор». Едва ли стоило малоценный в художественном смысле памятник, каким был царскосельский собор, издавать так роскошно.
Весной в институте заболела крупозным воспалением легких дочь Наталья. Опасность была несомненная. Девочку причащали. Однако кризис миновал благополучно. Наталья быстро поправилась и на все лето уехала в Княгинино. Я же отправился на Волгу, сделал несколько этюдов в костромском Ипатьевском монастыре и тоже приехал на хутор.
Военные события продолжали тяготеть над Россией. Были взяты Варшава, Новогеоргиевск, Оссовец, Брест, отобраны обратно от нас Перемышль, Львов. На западе дела казались тоже плохими. Были взяты Брюссель, Антверпен. Потоплена «Лузитания». Немцы неистово кричали «хох!» своему кайзеру и одобрительно похлопывали по плечу своего «старого немецкого бога». Но счастье в те дни еще не совсем нас покинуло. В июле, когда я был в Железноводске, стало известно о взятии нами одиннадцати тысяч пленных. Однако это оживление не было продолжительно.
Из Железноводска я проехал в Туапсе. Вид моря, купание в нем сильно укрепило меня. Туапсе, с проведением через него железной дороги на Сочи, быстро развивалось, появились сносные гостиницы, рестораны, а море пополняло остальное. Прожить в нем две-три недели было приятно.
Коренная Россия наполнилась беженцами. Петербург с его тогдашним растерянным, анемичным городским головой гр. Иваном Ивановичем Толстым оказался совершенно беспомощным. Москва же с ее Земским союзом и другими организациями успешно справлялась с размещением выкинутых из своих родных гнезд беженцев. Многие москвичи отдали свои квартиры этим пасынкам России.
Дела на войне с уходом Сухомлинова опять стали как будто поправляться. События, коими жила вся Страна, выбили меня из обычного строя. Не хотелось думать об искусстве, о картинах, о «Христианах», о будущей выставке их в Лондоне. Куда-то все ушло, стало далеким, ненужным, поплыло в каком-то тумане. Война, Россия, а главное - «что будет?» Это «что будет?» стало вопросом жизни.
Все, что говорилось, делалось тогда в Думе, было слабо. Не было человека ни большой инициативы, ни большой воли. Не было человека, который авторитетно, сильно сказал бы: «Довольно болтать, за дело!» - и указал бы это дело. Россия страдала тяжким недугом.
В конце сентября я вернулся в Москву, там нашел много давно небывалого. Москвичи ждали со дня на день забастовок, ждали, что закроют водопровод, станут трамваи, потухнет электричество. Все знакомые симптомы налицо.