» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая

Часы шли, конец близился. Все, начиная с бедной больной, были измучены. За неделю до смерти под влиянием морфия и других наркотиков больная стала терять память. Часто засыпала. Страдала сильно, но еще более сильная воля не давала страданиям властвовать над собой. Дня за два, видя кругом усталые лица, сказала: «Потерпите день-два, конец теперь скоро. Я это чувствую». Она соборовалась, причащалась.
Утром в день смерти доктор сказал, что до ночи больная не доживет. Скоро началась агония. Мы, близкие, окружили постель. Сознание покинуло, жизнь покидала измученное тело. Я взял альбом и успел сделать два-три наброска. Наступил конец. Сестры Александры Васильевны не стало. Начались часы и дни приготовления к похоронам, шли панихиды. На них перебывало много уфимцев, знавших сестру, уважавших ее за большой характер, за прямолинейную честность, за все то, что делала она для других, делала так скромно, без показа и позы, не жалея своих сил. Похороны были многолюдны. Могила сестры была рядом с могилой отца. Имущество свое, движимое и недвижимое, сестра отказала моей Ольге, в которую вложила всю нежность, всю пылкость своей большой души.
Болезнь сестры и печальный ее исход произвели на меня впечатление исключительное, убедительно-реальное. С ее смертью я потерял последнего близкого человека, очевидца, свидетеля моего жизненного пути с раннего детства, с нашего родного гнезда до последних лет моей художественной деятельности с- ее успехами и неудачами. С ней сладко было вспоминать далекое детство, все то, что было и чего уже не будет. Как бы ни были добры и ласковы оставшиеся, они никогда не поймут и половины того, что было понятно нам двоим с полуслова. Старые приятели также не заменят мне никогда умной, серьезной и преданной мне сестры.
Недолго оставался я тогда в Уфе, уехал на хутор к семье, оттуда в Ессентуки и Киев...
Осенью я был в Петербурге на заседании общего собрания членов Академии. Председательствовала президент Академии вел. княгиня Мария Павловна. Я в тот раз окончательно примкнул к правой группе Академии. Слева сидели все те, что получали свои «директивы» от мирискусников. У нас справа было скучновато, слева же слишком уж бойко. Центр был ближе к президентскому креслу.
В Москве в ту осень открылся еще один театр, так называемый «Свободный». Некий помещик, любитель театрального дела, обремененный лишними миллионами, задумал потешить себя и других. Кликнул клич, и скоро около тароватого барина стало тесно. Сомов сделал чудесный занавес из разноцветных лоскутков. Были в нем и Арлекин, и Коломбина, все то, чем богат сам Сомов. Заиграли, затанцевали и запели на сцене Свободного театра актеры. Помещик кричал: «Наддай!» Поставили «Прекрасную Елену». Опять на сцене модный Сомов, стиль маркизы вместе с «Belle Helene», с Буше, с Ватто. Столь же красиво, как и скучно. Особенно скучно тем, кто помнил времена, когда на оперетку смотрели просто так, как на нее смотрел веселый Оффенбах, как когда-то давно играли у нас в Москве «Прекрасную Елену» Запольская, Волынская, несравненный комик Родон. Тогда это не была траурная месса, какую преподнесли публике скучающий помещик, изощренный Сомов и г.г. сатириконцы.
Зимой того года был у меня приобретен для галереи портрет-этюд Л.Н.Толстого вместе с небольшой картинкой - вариантом «Христовой невесты». С портретом Толстого я расстался неохотно, так как он был написан мной с определенной целью, как этюд для большой картины «Душа народа», куда Толстой должен был войти как один из ищущих бога живого.
Тогда появился новый журнал «София». От «Софии» ждали много, однако жизнь журнала была скоротечной.
Последние месяцы я работал с большим напряжением над образами для Сумского собора. Образа Харитоненкам нравились.
На рождество открылись обычные выставки. Передвижная была унылая. «Новые владельцы» Богданова-Бельского - «Вишневый сад» без его поэзии, без того трогательного, что у Чехова смягчает жесткую тему.
С музыкой и помпой открылась выставка «Союза». Хорошо изучив своих клиентов, союзники поражали ум своей публики огромными ценами, особым подбором имен, тем, размеров картин. В сущности, эти выставки последние годы перед событиями 1917 года превратились в хорошо поставленный магазин с Кузнецкого моста. Множество коровинских «букетов» по тысяче за каждый. Дороговато, но так мило.
Так закончился 1913 год. Мы подошли к 1914-му, навеки памятному для Европы, а для нас - беспечных россиян - в особенности.
Год у меня начался поездкой в Петербург, где в то время открылась посмертная выставка Серова. Эта прекрасная выставка, устроенная Грабарем, дала возможность обеспечить семью Серова. К пенсии Серовым, данной царем, прибавилась крупная сумма. Выставка позднее повторилась в Москве, показала значение Серова как серьезного мастера-западника.
В те дни я получил письмо от моего приятеля, желавшего знать, как я отношусь к современным левым течениям, к коим не благоволил он. Я отвечал ему, что несмотря на приемы и методы моих приятелей, русское искусство и искусство вообще в последние годы «отдыхает», отдыхает от тяжких трудов художественной мысли, напряжения творчества и серьезной учебы - отдыхая, молодеет и крепнет и в избытке новых сил пока что разминает косточки, а подчас впадает в озорство и даже буйство... Но все это минует и искусство возродится в новых формах (пока неведомых), появятся яркие краски, по которым многие истосковались, и новые художественные теории, мысли.
Современные художники, - писал я, - «это люди средних лет, поработавшие изрядно, а некоторые и преизрядно (как К.Коровин с его удивительным живописным талантом, с его «откровениями» в области театральных постановок). Эти средних лет молодые люди, сознавая свои права на отдых, разлеглись теперь на солнышке, и греются, и нежатся тебе на зло, себе на утеху. Ты злишься без всяких прав на злобу, на строгую критику...
Я смотрю на все спокойней только потому, что опытом всей жизни знаю, как трудно, как много надо положить таланта, настойчивости, труда для того, чтобы быть "тем, чем стали все эти господа, они дали все, что могли дать, и едва ли что утаили от нас. Спасибо им за это, как и всем тем, кто не зарывает своих даров в землю.
Не этика и не профессиональная дисциплина, а опыт и знание нашего дела заставляют меня относиться снисходительно ко многому, что я вижу, конечно, не хуже тебя».
Вот что думалось и писалось мной тогда о художестве и художниках-модернистах среднего возраста. Весна прошла за работой над окончанием иконостаса для Сумского собора. Устал, ездил отдохнуть в Киев. Вернулся, был у Троицы, в скиту видел похороны знакомого монаха, с которого раньше был написан этюд для большой картины. Монах был суровый. Красивый, стройный погребальный обряд. Пахнуло XVI веком. Ни одной слезы, ни одного внешнего проявления печали.
Вел.княгиня Елизавета Федоровна еще раньше, зимой высказала предположение устроить при большом храме малый, а в нем усыпальницу для себя и тех сестер обители, кои первыми приняли посвящение. Я неоднократно приглашался для обсуждения такого проекта. Было постановлено летом 1914 года приступить к работам.
Пользуясь тем, что во время [работ] богослужения в большом храме не будет, я задумал осуществить свое намерение сделать в храме некоторые живописные дополнения: расписать купол, прибавить орнаменты по аркам. Мысль мою вел.княгиня одобрила, и скоро в церкви вновь появились леса, и я стал часто бывать на Ордынке.
Усыпальницу также предположено было покрыть живописью. Для этой цели я рекомендовал вел. княгине моего помощника Павла Дмитриевича Корина, к тому времени успевшего проявить себя как художника с самой лучшей стороны. В куполе был мною написан Саваоф с младенцем Иисусом и Духом Святым по образцу старых образов. Орнаменты исполнял тот же Корин. Почти все лето пошло на эти работы.
Усыпальница дала Корину возможность показать, что в нем таится. С большим декоративным чутьем он использовал щусевские архитектурные формы. Он красиво, живописно подчеркнул все, что было можно, и усыпальница превратилась в очень интересную деталь храма. Вел.княгиня осталась очень довольна и благодарила Корина.
Павел Дмитриевич в то время был уже в Училище живописи и мечтал об Италии. Этого серьезного юношу манили к себе Рим с Ватиканом, с Микеланджело, Рафаэлевы станцы...