» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая

Однажды утром сел я в лодку и пустился в путь. Впереди у меня было несколько свободных часов. Погода стояла, хотя и серенькая, но не предвещавшая ничего плохого Я уплыл далеко, устал изрядно, повернул обратно. Передо мной как из земли выросла туча, да какая! Вот можно было сказать - туча тучей: темная, мрачная, зловещая... Сверкнула молния, где-то раскатился гром. Стало свежей. Надо было торопиться. По озеру заходили барашки. Буря была не за горами. По берегам гнулись березки, вдали шумел темный бор.
Дело было плохо, греб я изо всех сил. Сверкнула молния, за ней страшный удар. Разверзлось небо, полил дождь. Зашумело, заволновалось озеро. Мою лодку с оранжевыми боками бросало, как щепку. До нашего берега было далеко, а буря всей злей, все яростней. Дождь залил меня, нитки сухой не осталось на мне. Собрав все силы, я навалился на весла... Доеду ли, а ну как волна захлестнет или опрокинет мой кораблик! Как ключ пойду я ко дну, только меня и видели, поминай как звали...
Однако господь помиловал. Как-то добрался я до берега, пристал и, полуживой от усталости, явился домой...
Верстах в семи от нашей дачи была Академическая дача, где проводили лето ученики Академии художеств. Время они проводили весело, шумно. Народ подобрался живой, изобретательный, предприимчивый, устраивали спектакли, пикники, экскурсии... Недалеко от Академической проживал и ректор тогдашней Академии - скульптор Беклемишев. Он часто бывал у своих академистов. Перед моим отъездом в Москву Беклемишев упросил меня побывать на Академической и мы отправились туда. Радушная встреча. Народ все хороший, хотя и безалаберный, зато почти все «гении». Так и Яковлев Александр, прозванный «Саша-Яша», и его двойник Шухаев, и более умный, чем талантливый, горбатенький Демьянов.
Вскоре я уехал в Москву, где получил от болгарского правительства приглашение принять участие в росписи строящегося в Софии собора, взорванного позднее анархистами. От участия в росписи я отказался.
В Москве в нашей церкви не все было ладно: стены не сохли, и решено было две боковые картины написать на бронзовых досках, укрепленных на металлическом каркасе.
В моей мастерской на мольбертах стояли все образа иконостаса. Христа написал я по старому образцу «Ярое Око», «Богоматерь» в типе так называемого «Умиления». Образцом для «Марфы и Марии» послужил редкий образ «Святых жен», указанный мне покойным Никодимом Павловичем Кондаковым. На образах этого иконостаса я хотел испытать себя, как стилизатора, и я увидел, что при желании тот или иной стиль я мог бы усвоить, довести до значительной степени художественного совершенства. Но не это меня тогда занимало в церковной живописи. Я понимал, что, вступая на путь старой церковной иконографии, я должен был забыть все пройденное, пережитое за долгую личную жизнь - школу, навыки, мои субъективные переживания, все это я должен был оставить вне церковных стен. Этого сделать тогда я не мог и не хотел. Все более и более приходил я к убеждению, что стены храмов мне не подвластны. Свойственное мне, быть может, пантеистическое религиозное ощущение на стенах храмов, более того, в образах иконостасов для меня неосуществимо. Я делал проверки моих наблюдений, и решение мое отказаться от церковной живописи медленно созревало...
Вел.княгиня уехала в Псков на какие-то торжества, и мне хотелось к ее возвращению подготовить одну стену вчерне, показать ее и уехать на неделю-другую в Березку. С огромным увлечением принялся я за работу. Композиция картины «Христос у Марфы и Марии» меня не удовлетворяла, но я надеялся выиграть в красках, вложить в картину живое лирическое чувство. Работа у меня шла быстро, видевший ее Щусев был доволен.
На другой день по возвращении вел.княгини из Пскова, я пригласил ее в церковь и не без волнения ждал, что-то мне скажут. Картина понравилась, а так как я знал, что вел.княгиня никогда не говорит того, что не чувствует, что слово ее правдиво, искренне и нелицемерно, то похвалам был рад. При прощании заявил о своем намерении поехать отдохнуть.
В Березке нашел все в порядке. Жилось там хорошо, даже весело. На Академической одна забава сменяла другую. Изобретательности молодежи не было конца. В Березку приехала старшая дочь.
Среди этого шума и молодой веселости узнал о действительной смерти Архипа Ивановича Куинджи. Вскоре пришла весть, что умер друг моей молодости - Сергей Васильевич Иванов. Оба художника ушли внезапно от разрыва сердца. Немного прошло времени, за этими двумя ушел и третий - Клавдий Степанов.
Недолго прогостил я у своих - дела призывали меня в Москву, на Ордынку. Стены сохли плохо. Оказалось, что Щусев в свое время позабыл распорядиться покрыть их кровлей от осенних дождей. Вода свободно проникала в кирпичную кладку, и теперь приходилось принимать особые меры для их просушки.
По моей просьбе, вел.княгиня распорядилась вывесить на дверях церкви объявление, запрещающее туда вход во время работ. Такая мера была необходима, она была продиктована практикой Владимирского собора. Немало времени и нервов стоили нам, работавшим в соборе, несвоевременные посетители. Так, в Киеве, для обозрения собора в годы его росписи выдавались особые билеты из канцелярии генерал-губернатора. Билеты были действительны в праздничные дни и часы, когда работы там приостанавливались, в часы отдыха. Несмотря на это, было немало случаев нарушения этих правил, и посетители буквально врывались в неурочные часы и доставляли нам много неприятностей.
Сама вел.княгиня о своих посещениях предупреждала меня, спрашивала, не помешает ли мне, и очень редко заходила без предупреждения в те часы, когда меня в церкви не было. В те разы, когда вел.княгиня заходила в церковь, я сходил с лесов, давал объяснения о предстоящих работах, планах...
Так проходили рабочие дни мои в обительском храме.
Как-то узнал, что вместо скончавшегося Куинджи совет Академии художеств кандидатом наметил и меня. Почетных членов по Академии числилось шестьдесят человек. За выбытием кого-либо из них выбирали новый. Избранник утверждался государем. Были выставлены имена Рериха, Савинского и не помню еще кого. Рерих прилагал все усилия, чтобы первенство осталось за ним, так как он был учеником Архипа Ивановича, Я решил ничего не делать для поддержания своей кандидатуры. Вскоре из газет стало известно, что первым кандидатом огромным большинством голосов прошел я. Это обстоятельство еще больше разъединило меня с Рерихом. В деловом отношении в моем лице Академия ничего не выиграла. Я никогда не был активным ее членом, редко присутствовал на заседаниях, не выступал ни с проектами, ни с речами.
Я продолжал работать, не покладая рук, но скоро, почувствовав настоятельную необходимость сделать передышку, уехал в Кисловодск, где, как и в старые годы, долго зажилась М.П.Ярошенко, где было все так любезно и знакомо мне. В ту осень жил там после болезни К.С.Станиславский.
Отдохнув, я вернулся в Москву, где мы вскоре узнали из газет об уходе Л.Н.Толстого из Ясной Поляны. Столь необычная новость несказанно взволновала меня. Толстой сделал тот последний шаг, о котором долго и упорно молчал. Слова его превращались в дело. С момента своего ухода он делался неуязвим.
Радость моя была необычайная, я не знал, к кому броситься с ней. Хотелось от полноты чувства кричать. Дома я не находил места, не знал, с кем поделиться своим душевным восторгом. Наконец, я излил этот восторг в письме В.В.Розанову, который чуть было не напечатал его в «Новом времени».
Вскоре появились тревожные слухи со станции Астапово. Настали иные дни, сначала тревоги, а потом и печали. Лев Николаевич навсегда ушел из мира живущих, быть может, не завершив какой-то своей заветной мысли. Мне хотелось знать освобожденного Толстого, но таким увидеть мне его не удалось.
На смену ликованию пришла большая печаль от того, что моя мечта о Толстом, свободном от самого себя, от опутавших его тенет и опеки житейской и моральной, мечта, быть может, миллионов людей, не осуществилась. А вся последующая шумиха с похоронами была проделана так грубо и была как-то оскорбительна для памяти великого художника-мыслителя, которому и после смерти что-то или кто-то мешал уйти от житейской и всяческой суеты сует.
Осень со слякотью, темными днями не давала мне работать, и лишь запоздалый снег освободил меня от невольного безделья. Я заканчивал вторую стену - триптих «Воскресения Христова», изобразив в центре картины ангела у гроба, слева «Жен мироносиц», а справа Христа в образе садовника.