» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая

Наступил 1909 год.
Я в Петербурге. Новое предложение поступить в число профессоров Академии. Новый отказ. Все интересы мои сосредоточены на московской церкви и на Аксаковском народном доме в Уфе. Из Уфы получил лист на сборы пожертвований. Подписал сам, других к подписке не принуждал, как-то было неловко. Быть может, ложное чувство, но было так.
Тогда, в связи с московским делом, стал все чаще и чаще возникать вопрос о переезде из Киева. Пока что я работал образа для Московского иконостаса. Церковь к тому времени была достроена, выбелена снаружи, внутри стали штукатурить стены. Все меня радовало, заставляло бодро смотреть в будущее.
Приближались весна, лето, решили провести их в Княгинине. Там раздолье, особенно для детей. Алексей давно бегал, хотя был он не из крепких.
В Княгинине тем летом у нас гостила вдова покойного Яна Станиславского. У нас же Янина Станиславовна заболела внезапно тифом. Болезнь бросилась на мозг. Пришлось больную отправить в Смелянскую больницу, где она в страшных страданиях и скончалась. Я и брат Стаппславского оказались душеприказчиками и должны были распределить художественное наследство Станиславского между музеями Кракова, Львова и Варшавы, что мы и выполнили позднее. В Краковский музей был завещан и портрет художника, мной написанный с него перед тем в Княгинине.
Осенью, когда мы вернулись в Киев, я получил уведомление об избрании меня в Общество художества и литературы в Париже. Из русских членом этого общества был скульптор Паоло Трубецкой.
В Москве в те дни возник вопрос о проведении через Красную площадь трамвайной сети, что возмутило некоторых москвичей - любителей старины. Председательница Московского археологического общества графа Уварова отправила на высочайшее имя красноречивое послание о недопущении трамвайных вагонов через площадь. Образована была особая комиссия для рассмотрения дела, в нее вошел В.М.Васнецов, профессор Цветаев и другие.
Наружная отделка церкви на Ордынке была закончена, и многим тогда казалось, что это создание Щусева есть лучшее, что сделано по храмовой архитектуре в новейшее время.
Каково-то, думалось, удастся роспись. Задача не была легкой, хотя бы потому, что в ней не было согласованности, с архитектурой, с ее стилем. Я думал сохранить в росписи свой, так сказать, «нестеровский» стиль, стиль своих картин, их индивидуальность, хорошо сознавая всю трудность такой задачи. Стены сохли плохо, что невольно заставляло откладывать начало росписи.
В Петербурге в тот год был открыт памятник императору Александру III. Это был талантливый шарж на покойного царя, созданный князем Паоло Трубецким. Москва тоже получила новый памятник - первопечатнику Ивану Федорову. Его сделал мой школьный приятель и кум Волнухин и сделал неплохо.
Тогда впервые стали появляться монографии современных художников, вышли Серова, Левитана, ожидались Виктора Васнецова, Врубеля, моя и некоторых декораторов.
В Крыму умер от чахотки удивительный человеко-доктор Средин.
Тогда же произошел такой случай. Как-то утром приезжает ко мне взволнованный художник Мурашко, заикаясь и спеша (он сильно заикался), передает мне газетную телеграмму о смерти Архипа Ивановича Куинджи. Погоревали, обсудили как лучше почтить нам, киевлянам память почившего талантливого художника - прекрасного, великодушного человека. Решаем пока что от нашего имени послать вдове покойного телеграмму, а в день погребения, оповестив местных художников, отслужить панихиду во Владимирском соборе. Так и сделали.
Мурашко взялся отправить телеграмму и наладить все с панихидой. На другой день утром Мурашко снова у меня. Он возбужден не менее вчерашнего. Он только что получил ответ: «Благодарю за телеграмму. Я здоров. Куинджи».
Вот тут и верь столичным корреспондентам. Конфуз конфузом, но и радость наша была велика. Не часто родятся столь одаренные и благородные люди, каким был Архип Иванович.
Я продолжал работать над образами для двух наружных мозаик обительского храма. В промежутки писал небольшую картину «Вечерний звон». Весна, монастырский двор. По нему пробирается с большой зажженной свечой принявший схиму старец. Эту картину позднее приобрел Харитоненко, а в годы революции она попала в Вятский музей. «Вечерний звон» был в 1910 году на международной выставке в Риме.
В ноябре квартира наша на Елизаветинской опустела. Заболела дочь Наталья. Болезнь была упорная и изнурительная. Врачи советовали переменить климат, уехать на юг. Наталия Ивановна Оржевская, бывшая в те дни в Киеве, предложила жене переехать с детьми к ней на Волынь, в Новую Чарторию. Мы подумали, посоветовались с врачами и решили предложение принять.
Жизнь в Чартории мне была известна, она сильно разнилась с нашей. Почти дворцовый обиход смягчался там разумной трудовой деятельностью хозяйки. Она с утра уходила в свою больницу и работала там как рядовая сестра до завтрака, иногда снова уходила. Вечера проходили в чтении, в хороших беседах.
Отношения Наталии Ивановны к моей семье были прекрасными, сердечными, комфорт предоставлен был полный. Жена взяла с собой нашу няньку, толковую, молодую «калуцкую» бабу, скоро освоившуюся среди новых порядков. Она так же, как у себя на Елизаветинской, продолжала добродушно покрикивать на Алексея: «А тебе, толстун, есть нябось пора!»
Вскоре по отъезде семьи получили письмо от сестры. У нее обнаружились признаки рака, от которого в нашем роду по женской линии были смертельные случаи, чего боялась и сестра. Она спешно собралась в Москву к проф. Снегиреву. Дочь Ольга выехала навстречу и оставалась с ней, пока не выяснилась болезнь сестры. Скоро пришли успокоительные вести: ни рака не было, ни операции не потребовалось. Сестра, успокоенная, вернулась в Уфу. Ольга же уехала на Ривьеру показаться каким-то хваленым докторам. Показываться докторам обратилось у нее в привычную необходимость.
Я уехал в Москву. Стены церкви сохли плохо, приходилось роспись откладывать на неопределенное время.
Был в Художественном, смотрел «Царя Федора» с Москвиным. Много было хорошего, но местами переигрывали, балаганили, без нужды подчеркивали русское хамство. Тогда же видел Андреевского «Анатэму». Автор был даровит, но не умен, не в меру захвален. Умелая техника актеров - и все же нечто картонное.
Из Москвы проехал на несколько дней в Уфу. Зимний пейзаж, обычное радушие... Промелькнуло давно прошедшее, молодость, те дни, когда, умиротворенный после моего горя, живал, писал там свои ранние вещи, переживал свои первые успехи. Впереди мерещилась старость...
Из Уфы проехал прямо в Новую Чарторию. Там провел рождество. Воздух Чарторин, заботы любезной хозяйки сделали то, что моя больная окрепла. Детям не хотелось уезжать. Однако к Новому году мы были у себя на Елизаветинской.
Начало нового 1910 года не было радостно. Из Лозанны Ольга писала о возможности новой операции, а Щусев захворал воспалением легких, предполагалась поездка в Италию на несколько месяцев. Роспись еще отодвигалась...
В конце января я уехал в Краков по делу об устройстве наследства Яна Станиславского. Там провозились с братом покойного около недели, сортируя картины, этюды, распределяя их по музеям Польши. Работали в холодном помещении, оба простудились, нажили себе ревматизм и все же дело закончили. Составили протокол, его подписали и передали все богатое художественное наследство Станиславского на места.
В феврале я привез образа для наружных мозаик. Их одобрили. Тогда же был возобновлен с Харитоненками разговор об иконостасе для Сумского собора, сооружаемого на их средства. Дал условное согласие начать работать образа тотчас по окончании великокняжеской церкви.