С.Н.Дурылин о Михаиле Нестерове. Глава одиннадцатая

Поставив картину на мольберт и озаботившись, чтобы она была хорошо освещена, Михаил Васильевич не делал никаких предисловий, пояснений и примечаний к ней, он молча отходил в сторону, оставляя зрителя лицом к лицу с картиной. Картина сама должна говорить за себя. Но что она говорит зрителю, за этим Михаил Васильевич незаметно, но зорко следил. Он безошибочно чувствовал, захватывает ли картина или портрет зрителя, овладевает ли его сердцем и воображением или, наоборот, оставляет это сердце холодным, а воображение мертвым. Он был чуток не к форме, а к существу отзыва зрителя. Отзыв мог сводиться к простой благодарности, к короткому «спасибо» за показанную картину, к безмолвному рукопожатию, и такой безмолвный отзыв вполне удовлетворял Михаила Васильевича. И наоборот, отзыв мог быть самый восторженный - и Михаил Васильевич еле сдерживал свое недовольство, а иногда и не сдерживал. Трафарет суждений и шаблон похвал был для Нестерова нестерпим именно потому, что он препятствовал ему видеть, какой след оставляет его искусство в душе зрителя. Он был необыкновенно строг ко всяким сравнениям кого бы то ни было со знаменитыми художниками прошлого, был чрезвычайно скуп на всякие похвальные эпитеты, присоединяемые к именам художников. Он желал и требовал, чтоб скупы были на эти эпитеты и строги на сравнения, когда речь шла о нем самом.
В 1940 году Нестеров говорил мне:
«Все говорят, любят говорить: «Величайший, гениальный!» А это редко. Вот Пушкин гениальный - это, наверное, так. Рафаэль, Микеланджело гениальны. Вот это тоже наверное... Из русских живописцев вот Александр Иванов был гениальный.
У Врубеля были проблески гениальности, но только проблески».
Нестеров любил, когда в отношении к художнику предъявляется любящая строгость и внимательная требовательность. В строгой взыскательности к художнику и к его картине Нестеров видел знак уважения к жизненному делу художника, знак почитания к самому искусству. Он радовался, когда кто-нибудь оказывал ему это уважение, будь то старый, всеми признанный мастер, как А.С.Голубкина, А.А.Рылов или Е.Е.Лансере, или молодой художник, сам пришедший к Нестерову учиться начаткам мастерства. При показе новой своей работы он дорожил вдумчивыми замечаниями Павла Корина, а про младшего Корина говорил: «У Александра глаз верный: от него не спрячешься: все мои грехи заприметит».
13 мая 1940 года он сказал мне с истинным сожалением:
«Ничего не узнаешь про себя, ничего нельзя сказать».
Невольный самообман художника в оценке им «содеянного» он считал величайшим несчастьем.
Вспоминается разговор с Нестеровым по поводу одного из его портретов; он был недоволен им. Я попытался привести какие-то оправдательные соображения. Но он прервал меня:
- Нет, тут дело все в том, что мне в первый раз семьдесят восемь лет.
В другой раз (февраль 1926 года) ему передали, что Поленов, которому было тогда 72 года, признается:
- Когда у меня покупают теперь этюды, то нюхают: пахнет свежей краской или нет; если пахнет, то дают дешевле.
Михаил Васильевич выслушал и содрогнулся:
- Не дожить бы до этого!
Но он дожил до обратного: его новые портреты, пахнувшие свежей краской, ценились все выше и выше, - его старость оказалась творчески цветущей. Его день от «солнцеповорота не убывал, а только рос». Так было только с ним одним в русском искусстве. Это почувствовали все, когда впервые в 1933 году Нестеров, которому исполнился 71 год, вышел из своего многолетнего затвора с двумя портретами на выставку «Пятнадцать лет советского искусства». Все новое и заветное, над чем усиленно работал Нестеров со времени революции, он показал на этой выставке новому, советскому зрителю, рожденному революцией. На эту выставку, задачей которой было подвести итог развитию советского искусства за пятнадцать лет его существования, Нестеров мог дать свои произведения в большом обилии: целая галерея портретов была в его распоряжении. Но из всего этого богатства он сделал предельно строгий выбор: он признал возможным дать лишь «Портрет Кориных». Больших усилий стоило устроителям выставки упросить строгого к себе художника дать сверх того блестящий «Этюд сына». Но, выйдя на выставку из своей мастерской всего только с двумя произведениями, Нестеров произвел ими поистине огромное впечатление.

«Его не видно было на выставках что-то около двух с половиной десятилетий, - писал тогда Абрам Эфрос. - После классической серии «отшельников» он добровольно подвел черту и как бы сошел со сцены. Так сходят мудрые и большие актеры, когда чувствуют переломный толчок возраста. Нестеров продолжал что-то делать, но у себя и для себя».
Об этом «что-то» - о портрете братьев Кориных и небольшом этюде сына - критику приходится воскликнуть в полный голос, с нескрываемым изумлением:
«Какие превосходные, подлинно музейные вещи! Какая в них крепость, убедительность, непреложность жизненности и мастерства! А ведь Нестеров - старейшина художественного цеха, ему семьдесят два года. Он бы мог иметь право если не на чисто физическую усталость зрения и руки, то хотя бы на самоподражание, на повторение того, что им уже было найдено и выполнено раньше. Но именно этого-то и нет. Нестеров все еще ставит себе новые задачи и заново решает их. Тут настоящее, творческое долголетие большого мастера. Перед этими работами стоит постоять. Стоит вглядеться не только в нестеровскую характеристику своих моделей, но и в чисто живописную кухню, в месиво красочного слоя, который Нестеров составляет так смело и разборчиво. Это редкая кухня, куда заглянуть можно, не испытывая поташниванья от смеси фальсификатов с настоящими специями и от соседства палитры с грязью... Урок Нестерова, урок долголетия мастерства, блестящ. Не одному из наших молодых старичков, не говорю уже о средних поколениях, а даже среди так называемых «кадров», нужно бы, прежде чем пойти любоваться собственными произведениями, сначала помедлить перед нестеровскими портретами и пораздумать над их несдающейся крепостью».
Всем было ясно, что талант Нестерова жив, свеж, ярок, силен.